К 125 -летию со дня рождения Константина Феофановича Морозова
Константин Феофанович Морозов (1894–1990) – живописец, график, мастер лирического пейзажа, педагог— родился 8 апреля 1894 года в Сергиевом Посаде. В 1910-х работал в музеях родного города. С 1918 г. - на фронтах Гражданской войны. В 1921г. командирован во ВХУТЕМАС (учился в мастерской Архипова), в 1926-1928 гг. -- организатор и председатель группы «Искусство -- трудящимся» (ИТР), инициатор ряда других художественных сообществ; с 1931г. в течение 30 лет преподаватель, доцент, профессор в Московском художественном училище «Памяти 1905 года», был его ректором ( 1935-1938), также он преподавал во ВГИКе, на Высших живописных курсах при МОСХе. Заслуженный работник культуры РСФСР.
Примечательно, что в сети не удалось найти ни одной фотографии К. Ф. Морозова, хотя даже краткая биографическая справка с очевидностью свидетельствует о том, что он был далеко не рядовой фигурой в отечественной художественной жизни.
Очень выразительный портрет Константина Феофановича Морозова вырисовывается из дневника Н.А. Дмитриевой, где в период с 1954 по 1967гг. ему отведено немалое место. Под инициалами «К. Ф.» цитируются его высказывания, записываются, с сохранением особенной их интонации, его рассказы, преимущественно о художниках. Дмитриева особенно ценила в них «юмор, который все поэтизирует, тонкие наблюдения, блестящий ум» (качества, свойственные и ее собственным текстам). Иногда он позволял ей «ходить с ним на этюды». Как и у него, у нее было «чувство природы» -- в ее архиве имеется несколько тетрадок с пластичными описаниями различных состояний природы и альбомчики с пейзажами, в основном выполненными акварелью. Есть и блокноты с разными рисунками, беглыми зарисовками окружающих, нередко коллег (как правило, на заседаниях). Не исключено, что один из «портретных» карандашных набросков сделан с Константина Феофановича Морозова.
Ниже следуют дневниковые записи Дмитриевой, связанные с Морозовым.
Вот одна из них, сделанная ею в Щелыкове, имении Островского под Кинешмой. Она побывала там осенью в 1955 г. и 1957 г. В то же время в этом же Доме творчества, был и К.Ф.Морозов:
<…> необыкновенно красиво – бесконечные леса, обрывы, дали, таинственные мостики. Старая мельница, островок, где мы разводили костер, Красный обрыв, Голубой ключ, Очарованный лес (там я не была), река Меря. А деревеньки тихие, голодные, малолюдные. Наполовину брошенные, вымирающие. Собаки из окрестных деревень по звонку собирались в наш дом отдыха, им давали остатки от обеда.
Костры по вечерам. Рассказы К.Ф. о том, о другом. Почти никогда -- о том, что прочел или видел в кино; все из жизни. Актерские интонации. Юмор, который все поэтизирует. Тонкие наблюдения, блестящий ум.
Забавно рассказывал о художнике Г.[1], как тот жил в Угличе. Хозяин его комнаты, Нил, по виду угрюмый мужик, большого роста, с черной бородой. Г. его боялся, ему все казалось, что Нил его как-нибудь ночью зарежет. Кто-то ему сказал, что Нил – «зимогор». Что это значит, непонятно, от этого еще страшнее. Потом оказалось, что зимогор значит бродяга, без постоянного пристанища. А у Нила свой дом и участок земли. И жена, которую он называл «мать-игуменья», и еще какой-то мужчина в доме, про которого Нил сказал с почтением: «а это вот ее муж». Вот значит, какой обстоятельный мужик – свой дом, жена, да еще муж у жены. Значит не зимогор. Но потом еще кто-то сказал, что земля у него – краденая. Однако выяснилось, что и у всех она краденая, незаконная. Нил охотно принимал участие в вечерних разговорах художника с его знакомыми и во всем разбирался, обо всем мог высказать мнение. Астрономия – он и об астрономии, кровообращение -- он и о кровообращении. Это тоже казалось подозрительным. Г. не спал ночами, боялся. Однажды рассказал приятелю, что Нил поздно вечером ломился к нему в запертую комнату и чем-то громыхал, говорил, что принес дров подтопить, -- «не озябли ли вы». Г. ему не открыл дверь. Приятель его тоже заразился опасениями и как-то ночью с ружьем подходил к дому Нила, проверить все ли благополучно. Когда же художники уезжали, то Нил явился их проводить на пристань, привез на дорогу гостинец, горошку (Г. отказался: «Что ты, что ты, Нил, какой там горох, что я козел, что ли») и даже заплакал от огорчения, что уезжают.
У Нила были белые гуси, и он жаловался, что гусей таскают, и найти невозможно, так как у всех соседей такие же белые. Просил художника их как-нибудь покрасить. Художник предложил: давай раскрасим под павлина. Нет, это нельзя, заклюют. Тогда берлинской лазурью на каждом гусе крупными буквами написали: Нил <…>
Много воспоминаний о талантливых неудачниках, о людях, погубленных и погубивших себя.
Трагический талант. Талант, слишком взыскательный к себе, ничего потому не может сделать, завершить. Рисует, переделывает, стирает, начинает снова. Вдруг какой – то кусок получился необыкновенно верно, живо, красиво. В остальном же чувствуется неуверенность, следы постоянных блужданий ощупью. Он и этот удавшийся кусок уничтожает.
Копирует старую фреску (хоть этим зарабатывать!). Там голова женщины, ему очень нравится. Он никак не может ее «поймать», не-удовлетворен тем, что у него выходит. «То она у меня получается слишком суровая – а там она приветливая, то слишком изнеженная – а там более мужественная, то слишком печальная -- а там стойкая» и т. д. И это не может довести до конца.
(Это рассказывал К.Ф. о сыне архитектора Мельникова).
Он [К.Ф.] очень любит природу и особенно любит разжигать костер. Даже днем хоть маленький костерчик а разложит. Легко проходит по всяким неустойчивым мостикам, ненадежным тропинкам. Один отдыхающий сказал про него: «Человеку за сорок лет, а он лазит по жердочкам». А «человеку» уже за шестьдесят лет.
Этюды у него красивые, но сам он бесконечно интереснее всех своих красивых этюдов.
«Какой бархатный шум», -- это он сказал о шуме хвойных деревьев – именно хвойных. <…> (октябрь 1955)
***
В виде особой милости он иногда позволял мне ходить с ним на этюды, днем (вечером мы гуляли часто). Однажды, пройдя кладбище с могилой Островского и «мертвую деревню» (все дома заколочены, -- кто уехал, кто умер), вышли в деревню не только умершую, но исчезнувшую. Остался от нее один какой-то сруб, а следы прежних домов видны по буйной высокой сорной траве – она растет правильными прямоугольниками на тех местах, где были дома. К.Ф. все это читал как по книге: вот здесь была баня, здесь пристройка, а здесь жил какой-то богатей – дом у него был кирпичный (остатки фундамента под травой), под окном он посадил сирень (и в самом деле, одичавшая сирень вперемежку с высоким «быльем»). Пожар ли здесь был, другое ли что? Очень грустно. С какой-то ужасно горькой усмешкой он сказал: вот они были, а мы есть – как хорошо. И так остро почувствовалось, что через какие-нибудь очень быстрые дни и от нас останется такое же «былье».
Я вспомнила поговорку; когда беспричинно тяжело на душе, значит, что кто-то ходит по твоей будущей могиле. Он сказал, опять усмехнувшись: должно быть моя могила на очень уж людном месте.
Он очень моложав, строен, легко двигается, но сердце больное и он кажется уже поставил на себе крест. <…>
Умение хорошо рассказывать имеет некоторое преимущество перед умением хорошо писать. Не все может выразить писатель, что выражается в устном рассказе. Например, К.Ф. рассказывал про старика-бакенщика:
Старенький, худенький старичок, живет в конурке. Спрашивают его: «Ты что же, дедушка, один живешь?» «Один», «Не трудно тебе?» «Нет» «А зарплаты-то хватает?» «Хватает». «Аккуратно ее платят-то?» «Аккуратно». «Каждый месяц?» «Зачем каждый месяц? Когда в год раз, когда два». «А большой участок у тебя?» «Небольшой. Вверх по реке пять километров, да вниз десять».
Написанное это не интересно. Но когда К.Ф, рассказывал, он так передавал слабенький голосок и покорную интонацию, что так и представляешь себе этого деда. (октябрь 1957)
***
Вчера рассказывал К.Ф.
Когда он был директором Училища 1905, туда в канцелярию поступил старик Соловьев, который некогда служил инспектором в Училище живописи. Канцелярскую учетную работу он вел хорошо, был очень опытен. Седой, сгорбленный, часто говорил: «Извиняюсь». «Извиняюсь, вот эта картина у вас над столом – она имеет достоинства, мне кажется». Действительно, она имела достоинства. Этот старик высказывал иногда верные суждения. К.Ф. спросил у него однажды: а вы сами-то, Н.Г., никогда не пробовали пописать, порисовать. Старик замялся, улыбнулся: «Извиняюсь – пробовал».
Вот как это было. Училище живописи и ваяния в 1918г расформировали и устроили Государственные свободные мастерские. Явился новый директор – Машков. Распорядился: весь старорежимный персонал – уволить». «И вот я, почему-то, извиняюсь, попал в старорежимные. Меня уволили. Ну что же, я бы не пропал. Уже предлагали мне место на почтамте, -- напротив Училища. Но жалко мне стало этих стен. Уж сколько лет я там провел. Вот тут мастерская Константина -Александровича [Коровина], тут Абрама Ефимовича [Архипова]. И вдруг всего этого у меня уже не будет. Не хотелось, очень не хотелось уходить. Думал я, думал, посоветовался с женой. И вдруг пришло мне в голову: свободные государственные мастерские… Каждый желающий может записываться: ничего, никаких документов не требуют, возрастных ограничений тоже нет (ему было уже лет пятьдесят). Стипендия почти такая же как жалованье на почтамте, а паек даже побольше. И я решил, извиняюсь, -- запишусь-ка я в студенты. Только в какую мастерскую? К Коровину, к Архипову – нельзя: они меня знают, да они и реалисты. К Машкову – тоже нельзя: он, пожалуй, вспомнит, что я старорежимный. А на самом верхнем этаже под крышей была мастерская, написано: Татлин. И висит листок, на котором записываться. Листок чистый. Взял я, извиняюсь, ручку и написал: № 1. Соловьев.
Ходить стал аккуратно. Точно в десять приходил. Кроме меня никого не было, и самого Татлина, извиняюсь, я не встретил. Потом он пришел: суровый такой, в сапогах. –Так это вы – Соловьев? –Извиняюсь, я. – Ну ладно, ходите.
И так вот я стал ходить и рисовать.
--Долго же вы там пробыли?
-- Да недели три. А потом все-таки ушел на почтамт.
-- Значит, Н.Г., вы, выходит дело, футурист?
-- Извиняюсь – футурист. (10 июля 1956)
***
Приезжал К.Ф.
Рассказывал, как начинал учиться живописи Крымов.[2] Отец его был художник, неизвестный, но кончал Училище живописи. Когда Крымов выразил желание учиться на художника, отец сказал: ну что ж, я тебя подготовлю к вступительному экзамену. Дал ему рисовать игрушечного петушка. Он рисовал долго, было это очень скучно, ничего другого не делал, отец даже не пускал его ходить на этюды, чтобы не отвлекаться. Потом разрешил этого же петуха писать красками. Так прошло несколько месяцев и наступило время экзаменов; Крымов не хотел даже идти на них, говорил – ведь я же ничего не умею, только и писал, что петушка, а там в программе и гипсовая голова, и фигура. Но отец посоветовал: а ты и с гипса рисуй так же, как рисовал петушка, только старайся теперь побыстрее. Он так и сделал и экзамен выдержал среди первых.
Так потом он и всю жизнь оставался при крайнем однообразии и ограниченности мотивов (крыши), а художник все-таки хороший.
Это к разговору о том, всегда ли и всем художникам нужно разнообразие впечатлений и выбора. (28 января 1958)
***
К.Ф. говорит, что всегда, еще в детстве, ждал он в начале весны какого-то чуда, а когда уже снег окончательно сходил, становилось ясно, что чуда не будет.
Вчера он показывал свои рисунки и акварели зимнего леса. (2 апреля 1958)
______________________
[1] Горский Андрей Петрович (1926-2015) –заслуженный художник РСФСР (!982), Народный художник Российской Федерации (1996)
[2] Николай Петрович Крымов (1884 -- 1958) – живописец, первоначальную профессиональную подготовку получил у отца-художника, затем занимался в пейзажной мастерской А.М. Васнецова в МУЖВЗе; уже одна из первых его самостоятельных вещей -- "Крыши под снегом" (1906) -- была приобретена В. А. Серовым для Третьяковской галереи, там хранится немало его пейзажей, соединяющих простоту типичных среднерусских мотивов (последние 30 он жил и писал в Тарусе) с ясной гармонией композиции и особой системой «общего тона»; свои теоретические взгляды Крымов изложил в статье «О Левитане» (1938); как сценограф сотрудничал с МХАТом; много лет преподавал, в т.ч. во ВХУТЕМАСе и Московском художественном училище «Памяти 1905 года»