Наталья Николаевна Коваленская (16 мая 1992, Москва –4 июля 1969, Москва), российский историк искусства, автор фундаментальных монографий, посвященных ключевым проблемам русских пла-стических искусств XVIII - первой половины XIX вв., профессор МГУ (1942-1955); тема докторской диссертации (1936): «Русский классицизм (в живописи и рисунке)».

Образование: посещала Высшие (Бестужевские) женские курсы (1909 -1912) гг., окончила курсы внешкольного образования в Народном университете им А.Н. Шанявского (1918), затем аспирантуру при Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН, 1929).

Музейная работа: в 20-е гг. разрабатывала методику музейного дела вместе с А. В. Бакушинским. В 1929-1935гг. -- сотрудник Третьяковской галереи, участвовала в создании «Опытной комплексной марксистской экспозиции», глава Секции феодализма, куда вошел Древнерусский отдел (1932-1934).

Преподавание: читала курсы лекций «История русского искусства XVIII в.», «История русского ис-кусства XIX – начала ХХ в.» и вела семинары --в МИФЛИ до 1941г., а после его расформирования, с 1942 по 1955гг.-- в МГУ (в звании профессора).

Студенты Н.Н. Коваленской -- Е.Б.Мурина и Д.В. Сарабьянов-- называют ее одним из лучших то-гдашних специалистов по русскому искусству XIX века, вкладывавшим свои основательные знания автора многих книг и статей в большой курс лекций, которые она читала без блеска, но с большой любовью и к предмету, и к студентам.

«Не могу не вспомнить, что она была добрейшим, благороднейшим человеком, скромным и преданным своему делу»,- говорит о ней Е. Б. Мурина.

Русский жанр накануне передвижничества // Русская живопись XIX века. М., 1929; В. А. Тропинин (1776—1857). М., 1930; Государственная Третьяковская галерея. Путеводитель по опытной ком-плексной марксистской экспозиции. М., 1931; Мартос, М.-Л., 1938; История русского искусства пер-вой половины XIX века. М., 1951; История русского искусства XVIII века. М., 1962; Русский класси-цизм. Живопись, скульптура, графика. М., 1964; Из истории классического искусства. М., 1988

К 125-летию со дня рождения Н.Н. Коваленской публикуется (впервые) документальная повесть Н.А. Дмитриевой «Святая женщина». В повести Коваленская обозначается «Н.Н», под тем же обо-значением она нередко упоминается и в дневниковых записях Дмитриевой того периода, когда Дмитриева была студенткой и аспиранткой в МИФЛИ и в МГУ (40-е годы). Отметим, что эти днев-никовые записи во многом вошли в повесть «Святая женщина», написанную (не без ноты покаяния), видимо, в 90-х годах, в память и честь своего преподавателя. Именно здесь Дмитриевой впервые отмечается, что Н.Н. Коваленская первая высказала и обосновала идею о «сращивании» в русской культуре исторических этапов, которые другими европейскими народами проходились поочередно.

Повесть «Святая женщина» была обнаружена после ухода Дмитриевой среди других ее мемуарных и художественных рукописей в папке с надписью «Сохранить!».

Когда-то выражение «святая женщина» было в ходу. <...> Странно: в «святости» живого че-ловека, а уж особенно женщины, всегда подразумевалась некоторая умственная ущербность <...> Говорили: «добра, как ангел», но никогда: «умна как ангел». Напротив, «умна, как бес». Значит ли это, что ум - привилегия нечистой силы? Нет, наверно, только тот юркий, распутно-гибкий ум, кото-рый требуется для преуспевания в нашей юдоли. Высокая простота духа, свойственная святым, к нашему устройству жизни не подходит и надевает маску недалекости. <...>

Я знала нескольких святых женщин. Несмотря на разность, что-то общее было в их натурах и судьбах. Покорно и просто они проходили «темною тропой», оставаясь чистыми: грязь к ним не при-липала. Одна из них - моя учительница Н.Н.

Я помню ее со своих студенческих лет. Ей тогда было лет сорок пять, она выглядела женщи-ной без возраста, но скорее старообразной чем моложавой, из-за полного отсутствия заботы о своей внешности. Всегда на ней было что-то темненькое, коричневенькое и всегда она одинаково причесы-валась, закручивая баранками на ушах жидкие косы. Так она, должно быть, причесывалась в молодо-сти, так же и в семьдесят лет. В молодости, вероятно, Н.Н. была миловидна - скромной, неброской миловидностью, которая блекнет с увяданием кожи.

Н.Н. читала у нас историю русского искусства, - с полной самоотдачей своему предмету. Кто-кто, а она никогда не сомневалась в том, что это самая лучшая профессия. Она говорила, что когда училась в аспирантуре, у нее было ощущение будто ее кормят шоколадом, да еще и платят за это, хотя по существу она сама должна бы платить за наслаждение изучать искусство. Она не допускала мысли, что мы, ее ученики, можем смотреть на дело по-другому. <...>

Я ближе узнала Н.Н. через несколько лет, когда стала ее аспиранткой. Аспирантура моя на первом году была прервана войной, я уехала из Москвы с младенцем <...> за два с половиной года эвакуации успела забыть все довоенное забыть свое недолгое искусствоведческое прошлое <...>. Может быть, оно бы и не вернулось или, вернее, я бы не вернулась к нему, если бы не Н.Н. Это она выхлопотала для меня возвращение в Москву и восстановление в аспирантуре.

Помню, как странно было опять притти на искусствоведческую кафедру (теперь уже в МГУ), <...> Я выбрала своим героем Врубеля, стала усердно посещать Ленинскую библиотеку, выписывая горы книг по символизму (никогда потом столько не читала, как в то время)- и постоянно бывала у Н.Н.

Она тогда уже имела докторскую степень, но наверно никогда никакой доктор наук не жил в такой квартире, как она: тесная темноватая комнатушка, какая-то пещера в старом арбатском доме, без всяких покушений на комфорт. Никаких картин, кажется даже книг было мало. Правда, в воен-ные и послевоенные годы все жили скудно и кое-как, но вскоре начали обрастать и расширяться, - только не Н.Н.

Однако те, кто приходили к ней в эту комнатку - а многие приходили - чувствовали себя там легко и уютно, и я приходила туда, как к себе домой. Н.Н. значилась моим научным руководителем, читала внимательнейшим образом мои писания, но не помню, чтобы давала руководящие указания и установки. Я принадлежала к числу ее «детей» ее любимцев, она поила меня чаем и беседовала на равных: больше, пожалуй, слушала, чем сама говорила. Раз только мы слегка поспорили - нужно ли прочитывать решительно все по теме или это необязательно. Мне казалось - необязательно, так как пишущие в основном друг друга повторяют и друг у друга заимствуют; с этим Н.Н. соглашалась, но говорила: «а все-таки нужно читать все, вдруг найдется какой-нибудь хоть маленький новый фактик». Я же находила, что дело не в фактиках и лучше читать не то, что прямо посвящено теме, а около нее, вокруг, - то, что помогает почувствовать атмосферу.

И еще был один спор. Я поделилась с Н.Н. одним уже тогда у меня зародившимся сомнением: почему, критикуя и опровергая чьи-либо суждения, не принято доказывать их неправильность, а считается достаточным назвать их идеалистическими или, скажем, формалистическими? Как будто уже сам этот ярлычок делает ненужным доказательства по существу. Н.Н. не согласилась. По ее мнению, идеализм (если он действительно идеализм) правым быть не может: в этом она была увере-на. Искренно уверена...

Тем не менее, ей нравилось то, что я сочиняла о Врубеле, и она не усматривала там идеализма, - в отличие от более прозорливых моих критиков. Места, которые ей казались особенно удачными, она иногда читала вслух своему мужу, что было почетно и трогательно. Муж Н.Н., известный поэт-переводчик Р., переводил с 20 языков, восточных и западных, причем не по подстрочнику, - все эти языки он знал, а по своим поэтическим достоинствам его переводы, как теперь понимаю, далеко пре-восходили все позднейшие «научные» переводы. Вообще он был необыкновенный человек, держался же до того просто и скромно, что можно было воспринимать его, как «мужа Н.Н.». Впрочем, он был ее приходящим мужем и не порывал связи с первой семьей. Н.Н. иногда спрашивала его при мне: «Ты был у своих?» или «Ты к своим?» - без всякого оттенка ревности. Кажется, они сблизились уже в пожилом возрасте.

У Р. в первой семье были взрослые дети, а у Н.Н. никогда не было детей. Она говорила, что не жалеет об этом: «у меня и так всю жизнь было много детей - мои ученики». Неблагодарности сво-их «детей» она не замечала. У нее не иссякала потребность за кого-то хлопотать, кому-то помогать и даже служить, - а те, кому она служила, очень быстро привыкали принимать это как должное.

Помню один вечер - темный и ветреный, с лютым гололедом. Я сидела у Н.Н., уже собира-лась домой, вдруг приходит женщина с известием, что подруга Н.Н. упала, сломала руку: завтра надо отвести ее в больницу, с кем-то договориться, что-то предпринять. Н.Н. ахает, охает, обещает все сделать (хотя завтрашний день у нее весь занят), и сейчас же собирается бежать к потерпевшей, - а уже десять часов, на улице ни души и ни зги. Я иду с ней, мы, держась под руки, бредем впотьмах по ледяному тротуару, едва не падаем, и она вспоминает, как когда-то в молодости, в еще худший голо-лед, добиралась ползком к своему больному двоюродному брату - поэту Сергею Соловьеву (который по отцовской линии приходился двоюродным братом Блоку).

Приходим к подруге, сломавшей руку. Та лежит в постели, говорит томным голосом, недо-вольна тем, как ей положили подушку, даже и не думает поблагодарить Н.Н. за приход. Н.Н. сидит почему-то с виноватым видом, как девочка, пока соседи подруги совещаются - как ее использовать и куда послать. Решают, что она сейчас должна отправиться к сестре пострадавшей и передать записку. Опять мы долго идем по льду, с трудом разыскиваем незнакомый дом, квартиру. Там выясняется, что сестра тоже больна - может быть дипломатически, записку ей передают, но она на нее не отвечает и не приглашает Н.Н. зайти в комнату. Н.Н. отправляется домой и дорогой терзается, что сделала не все что нужно и не так, как нужно.

Была ли Н.Н. по-настоящему хорошим историком искусства и хорошим педагогом? Я и сей-час затрудняюсь ответить однозначно. Таким асом своего дела, как ее муж, она не была. Она очень много знала - нет спору. Но ей не хватало изящества мысли. У всех художников прошлого она нахо-дила «трагизм», что становилось однообразным, и писала она однообразно, часто повторяя одни и те же выражения, приемы анализа. Тогда принято было писать безлично, застегивая мундир на все пу-говицы, только А.Эфрос составлял исключение, за что и преследовался. Н.Н. работала, во всяком случае, нисколько не хуже своих коллег и лучше многих, - лучше, например, чем Ф.-Д., который считался ее другом, а потом вдруг стал относиться к ней грубо и глумливо. (У него были в обычае такие вольты: он загодя чувствовал, кто перестает «котироваться»). Теперь о Ф.-Д. вспоминают с пиететом, посвящают ему «чтения»; о трудах Н.Н. забыли, - почему? Как-никак, ведь это она первая высказала и обосновала идею о «сращивании» в русской культуре исторических этапов, которые другими европейскими народами проходились поочередно. Идея вошла, как говорится, в научный обиход, а ее автора словно и не существовало. У Ф.-Д. ничего столь продуманного и весомого не бы-ло: его обобщения и символы веры менялись каждое десятилетие в точном соответствии с направле-нием ветра.

В отличие от Ф.-Д. и от очень многих, Н.Н. если что утверждала, то искренне и нелицемерно. Не помню точно, в конце 1940-х или в начале 50-х годов, она сообщила мне, не без торжественности, что вступает в партию. «Н.Н., но зачем?!..» «Вы знаете, у меня всегда было такое чувство, что я как бы состою с партией в тайном браке. А теперь хочу этот союз узаконить». Сомневаться в ее правди-вости не приходилось. Святая женщина, одно слово!

На работу в журнал «Искусство» меня приняли тоже по рекомендации Н.Н., что было совсем не просто: меня никто не знал, у меня не было ни одной строчки опубликованной. Но Н.Н. удалось убедить кого-то в моей перспективности. Правда, диссертацию о Врубеле к защите не приняли (ах, не предостерегла меня Н.Н. от идеализма!) и мне пришлось срочно писать другую - об Училище жи-вописи и зодчества.

Тут у меня уже не было руководителя, зато Н.Н. выступила оппонентом на защите, которая прошла гладко. В то время я работала в НИИ Академии Художеств, успела напечатать в журнале уйму прескверных статей, была почетно выругана на сессии Академии, словом – стала самостоя-тельной фигурой и мой последующий «рост» проходил уже без содействия Н. Н. И я навещала ее все реже. А ее линия пошла на спад.

Узаконенный «союз» с партией, который другому расчистил бы путь к карьере, для нее обер-нулся началом конца карьеры: видимо, с нее стали строже «спрашивать», а она не могла отвечать как должно и с наивным упорством защищала свои концепции, казавшиеся ей правильными и партий-ными. И что-то в ней надломилось. У нее стала пропадать память, ее отличная память, хранившая такое множество фактов, имен и дат. Потеря памяти шла постепенно, и она это сознавала: говорила с усмешкой, что никак не может запомнить даже название своей болезни.

Окончательно подкосила ее смерть мужа. На похороны Н.Н. пришла почему-то со своим ста-рым портфелем, битком набитым какими-то бумагами; так с портфелем и стояла у гроба, тихая и растерянная.

Потом у нее еще достало энергии добиваться устройства вечера памяти Р. в Союзе писателей и публикации его однотомника. Но это уже были ее последние хлопоты.

Она ушла из университета, ее приняли как бы из снисхождения в наш НИИ на отделение рус-ского искусства. Она держалась тише воды ниже травы, старалась прилежно работать. Однажды ска-зала мне доверительно: «Вот какие странные вещи со мной случаются: сегодня утром села я писать о Ге, увлеклась, написала десять страниц, потом смотрю - оказывается я все это, слово в слово, уже написала вчера».

Мне становилось с ней тяжело и неловко, я не знала, что сказать, как смотреть в ее беззащит-ные водянисто-голубые глаза. Я понимала, что следовало бы ее навестить, но не могла себя заставить и мысленно оправдывалась тем, что у нее «много детей», более ей близких. По-видимому, и они держались немногим лучше. Едва ли ей вернули хоть сотую долю забот, которые она расточала, не считая. Она жила теперь одиноко, все в той же запущенной комнате коммунальной квартиры; ее по-требность в деятельной любви обратилась на неожиданный предмет - на кошек. У нее и раньше все-гда проживал какой-нибудь котик - она его кормила и ласкала, как положено кормить и ласкать до-машних животных, не больше. Теперь у нее завелось несколько, она в них души не чаяла, подавала им еду на стол - первое блюдо, потом второе. К сожалению, это были кошки, а не собаки; они, по-добно людям, платили черной неблагодарностью своей хозяйке, превратившейся в слугу: она ходила в кровь расцарапанная.

В 1962 году, незадолго до памятного посещения Манежа Хрущевым, была у нас конференция в ВТО. Я делала доклад, после меня выступал с докладом К.: он к тому времени сделался льстивым другом тогдашнего президента Академии, а внешне изменился мало. Слушая его доклад, я сидела рядом с Н.Н. и вдруг она спросила у меня тихонько: «Нина, вы не знаете, кто это? Что-то он мне не нравится».

Хотя я уже знала о болезни Н.Н., меня поразил ее вопрос. Ведь она знала К. по меньшей мере лет 25, они работали вместе на кафедрах ИФЛИ и МГУ, были знакомы и домами. Может быть ослаб-ло зрение и она не видит? - но мы сидели очень близко. «Н.Н., да ведь это же К., разве вы его не уз-наете?». Она немножко подумала и решительно сказала: «Нет. Не знаю такого. Нет, не припоминаю». Я поняла тогда что он всегда был ей не по душе (хотя она этого не высказывала), потому и вычерк-нут из памяти одним из первых. Н.Н. больше не помнила ни его лица, ни имени, только в эмоцио-нальной памяти оставался след: «что-то мне этот человек не нравится». Так иногда начисто забудешь прочитанную книжку, не помнишь ни фабулы, ни героев, а только помнишь, что конец там плохой.

Болезнь Н.Н. была - злокачественный склероз мозга; бог знает, что это означает на самом де-ле. Она была физически здорова, говорила коротко и вежливо, даже разумно, - только все и всё, что она когда-либо знала, тихо утекало из ее сознания, как песок в песочных часах. И чем меньше оста-валось песку, тем она становилась спокойнее, невозмутимее. Казалось, ее душа испытывала облегче-ние, освобождаясь от балласта памяти.

Еще некоторое время она числилась в Институте и по случаю ее семидесятилетия устроили маленькое торжество. Все было честь честью - зал, стол, президиум, трибуна. Пришло довольно мно-го народу.

На трибуну поднимались поздравители, произносили короткие речи и вручали Н.Н. букеты. Отчасти, юбилей походил на гражданскую панихиду, тем более, что сама виновница торжества не произнесла ни слова. Она смирно сидела и смотрела на выступавших внимательно, как бы несколько удивленно. Но вот программа исчерпалась, все встали, задвигали стульями, стали расходиться. Пре-зидиум покинул свои места. Одна Н.Н. продолжала беспомощно сидеть за столом, заваленным цве-тами. На нее как-то сразу - и уже навсегда - перестали обращать внимание. Зал уже опустел, когда кто-то спохватился, что надо же проводить ее домой вместе с цветами, хотя бы вызвать такси; это поручили завхозу.

Через несколько дней я, зачем-то заглянув в кабинет ученого секретаря, увидела там Н.Н., писавшую заявление об уходе с работы. Она спрашивала у секретаря: «что писать дальше?», и он ей диктовал, одновременно занимаясь каким-то своим делом. Очевидно, так было заранее решено: от-метить юбилей и сразу же отправить на пенсию.

Это было в последний раз, что я видела Н.Н., хотя она прожила еще несколько лет, - в заведе-нии для душевнобольных. Медицинской необходимости в том не было: утратив память, Н.Н. остава-лась кротка и послушна. Она могла бы жить и дома, если бы при ней кто-нибудь был. Но таких не нашлось. Самая близкая ее родственница, ее племянница, которую Н.Н. очень любила, отказалась взять ее к себе.

Те немногие, кто навещал ее в «заведении», говорили, что ей там неплохо. Она казалась на-строенной безмятежно, по-видимому не испытывала ни болезненного возбуждения, ни того стра-дальческого стыда, который угнетает больных, не утративших полностью самосознания. <...>.

Там, в этой больнице, ее наверно остригли, а я никак не могу представить Н.Н. без ее косичек, закрученных на ушах.

Когда давно перестали вспоминать про Н.Н., на доске объявлений в Институте появилось из-вещение в траурной рамке. О времени и месте похорон не было сказано: должно быть объявление повесили уже после.