Киевский Врубель: из дневника Нины Александровны Дмитриевой

21 февраля – день памяти Нины Александровны Дмитриевой (24 .04.17-21.02.03). 10 лет назад...В итожащих высказываниях тех дней Н.А. Дмитриева определялась как одна из самых ярких фигур в современном отечественном искусствознании второй половины ХХ века. С редким для научной и художественной общественности единодушием «в течение более полувека её работа воспринималась как эталон честности, неподкупности, бескомпромиссности суждений, безупречного вкуса, остроты и красоты мысли, талантливости истолкования художественных явлений, как выражение неповторимого литературного дара» (Дмитрий Сарабьянов).
Особенно поражало то, что «оказывается, можно, будучи человеком в высшей степени образованным, блистательным и всесторонне начитанным, человеком, прекрасно знающим о том, что происходит в мировом искусствоведении писать с такой простотой, ясностью, с такой безошибочностью, с такой потрясающей точностью ощущения искусства, которая мало кому дана. Это уникальный, чуть ли не единственный на моей памяти случай соединения фантастической глубины, точности, высочайшего профессионализма и такой кристальной прозрачной ясности» (Алексей Бартошевич).
Выделялось также и ещё одно её качество, делающее работы Н. А. Дмитриевой, неотразимо притягательными и для профессионалов, и для людей, в любви к искусству не искушенных – её «интимное, непосредственное и безошибочно точное видение искусства» (Алексей Бартошевич).
.
С замечательной непосредственностью, открытостью, свободой проявляются все эти личностные свойства Нины Александровны в её неопубликованных дневниках, предназначавшихся исключительно для себя. Они охватывают около полувека. Первая из сохранившихся тетрадок с датированными записями относится к 1938 –1939 гг, последняя – к 1980 –1986гг. Дневник вёлся весьма нерегулярно.
Ниже приводятся записи, связанные с поездкой Нины Александровны в конце июля – первой половине августа 1945года в Киев в процессе подготовки диссертации о М.Врубеле («зарубленной»). Как известно, спустя десятилетия (1984) Н. А Дмитриева опубликовала книги и статьи о своём любимом художнике. (Записи из дневника даются впервые, сохраняется авторское написание).

1945
30 июля
Сегодня пятый день, как я в Киеве. В первый день – 26-го – ходила по городу, видела руины Крещатика, поднималась на Владимирскую горку, где Владимир с крестом и широкий вид на Днепр, была в Софии. <...> (здесь вводится тема её киевской хозяйки Марии Захаровны, которая всё время говорит, в первую минуту изложила всю свою историю, читает свои стихи и поёт песни и т.д.)
27-го я отдыхала. Ходила только на «еврейский базар» и вечером в «Ботанику»
28-го была, наконец, в музее и видела Врубеля, но ещё бегло. Вечером была во Владимирском соборе, – как раз был день Владимира равноапостольного, торжественная литургия.
29-го – вчера–весь день провела на Днепре, на пляже. Ездила туда в целой компании музейных сотрудниц и их семейств.
30-го июля. Вечер. Марья Захаровна дала мне небольшую передышку – ушла в поликлинику. Пользуюсь, чтобы записать первые впечатления от Врубеля.
Сегодня я смотрела его во второй раз. Может быть, это зависит от новизны, но меня киевские работы Врубеля трогают больше, чем московские. Не знаю, есть ли такие слова, какими можно хотя бы намекнуть на глубину и очарование «Надгробного плача» (эскиз для Владимирского собора – непринятый!!). Может быть, действительно только стихами.
Музыка сапфирово-синих и бирюзово-голубых тонов, глубокая и странная тишина, – музыкальная тишина, полная какого-то пения ангельского. Лица Христа и матери резко очерчены кругами нимбов и эти нимбы – основа композиции. Два лица. У Христа успокоенное тайной смерти. У матери – жаждущее проникнуть в тайну, но тоже глубоко спокойное в самой скорби, верующее беспредельно. Глаза у неё – как огромные драгоценные камни. Руки сжаты. В этой композиции Врубеля, может быть, сильнее всего чувствуется то, на чём построены его лучшие вещи – говорящее молчание. Врубель изображает именно те минуты, которые невыразимы словом. «Час тоски невыразимой...» Его образы оттого и не поддаются определениям, что они выше определений.
Это же в его «Демонах». У Врубеля заломленные руки и особенно громадные, пристальные, скорбные, томящиеся глаза и томящие глаза выражают то, что никакими другими путями нельзя выразить. Лучше об этом и не говорить.
Я представляю себе, как бы выглядел этот «Надгробный плач» в церкви. В огромном храме, где поет тысячеголосый хор, мерцают сотни свечей. Врубель не любил музеев. Он говорил, что произведение искусства должно органически сливаться с тем местом, где оно находится – будь это жилой дом, церковь, площадь. В идеале это так и должно быть. Голландскому жанру или натюрморту место в комнатке с кафельным полом, низкими потолками, среди цветочных банок. Микельанджеловский Давид должен стоять на большой площади, близ ренессансных палаццо. Ника Самофракийская имеет смысл только на берегу моря. А эти вещи Врубеля должны быть в храме, они воистину монументальны.
Я была во Владимирском соборе. Когда пришла – там ещё ничего не было, служба не начиналась. Я прошлась туда и сюда, всё посмотрела, взобралась на хоры, там тоже всё обошла. Ничего, – одно лучше, другое хуже, но в общем всё неплохо. Но вот, когда началось, когда собрался народ, зажглись свечи, запел великолепный хор (здесь церковный хор состоит из артистов оперного театра) – то словно чудом всё стало много прекраснее. И богоматерь в абсиде словно бы ожила, и васнецовские алтарные образы, которые можно вдоволь критиковать с точки зрения «строго вкуса» сразу стали какими-то непреложными и как будто правда святыми. Вот что значит– должное окружение. Даже и васнецовские вещи преображаются, что же говорить о гениальных вещах Врубеля. Как они должны были действовать.
Софийские мозаики близки по духу к Врубелю. Только у Врубеля больше близкой нам человечности. Всё, что за эти девять столетий было людьми выстрадано, передумано, – всё это же не прошло даром, это утончило душу, и эта тонкая, мудрая и усталая душа – нечто вполне современное – отличает Врубеля. Он имел полное право сказать, когда его спросили об его религии: «Искусство – вот наша религия».
В этот раз мне даже больше отцов церкви понравилась Оранта. Действительно – «нерушимая стена». Сколько в ней глубокой серьёзности и готовности защитить и оградить. <...>
Дальше о Врубеле.
Видела четыре иконостасных образа для Кирилловской церкви, написанных в Венеции, под явным влиянием венецианцев кватроченто (Джованни Беллини). Золотой фон, кватрочентистская трактовка формы – не вполне объёмно, но и не плоскостно, – что-то очень ясное, чистое,просветлённо-наивное, вплоть до милых цветочков фона, совершенно условного. В то же время - необычайное, зрелое, великолепное мастерство в деталях – например, подушки, шитые жемчугом, на которых они сидят. Лица очень хороши. У Кирилла и Афанасия – пристально-грозный взор, напоминающий опять-таки византийских отцов церкви, у Христа и богоматери – кроткий. Лицо богоматери очень своеобразно, нежно, но оно переписывалось и, как тонко заметила сотрудница музея, которая со мной смотрела, краски звучат глухо, тогда как у Христа и у святых золота фона словно бы светится и в лице, согревает его. Вообще же тона чистые, светлые, радостные. Великолепный красный тон в одежде богоматери.
<...> Смотрели мы и рисунки Врубеля. Больше всего – цветы акварелью.Какой-нибудь незамысловатый цветочек, один, на сероватом или голубом фоне превращен в такую живую сказку,– такие сверкания, переливы, изломы, такие звездчатые, гранённые, изысканные сочетания. Мы не умеем смотреть. Всё это, что видел Врубель, – есть и в природе. Но ведь бывают же люди, которые считают, что тень - всегда
серая, лицо у людей – белое, трава зелёная, солнце жёлтое, а дома четырёхугольные - и все тут. Их так же много, как и людей, считающих, что кошки всегда блудят, домработницы все воруют, начальники всегда
деспоты, что изменять жене, при любых условиях, приятно, но непохвально и что надо как следует пережевывать пищу. У нас нехватает пристального, любовного, «родственного» внимания (о котором у
Пришвина) ни к близким, ни к дальним людям, ни к цветам и кошкам, ни к звёздам и солнцу. «Здравый смысл» – враг религии и философии. Я думаю, «здравая мораль» – враг любви, а «здравое зрение» – враг искусства. «Здравое зрение» – это значит, видеть, что тень серая, а луна жёлтая.Любовное же внимание открывает в простой человеческой душе пещеру сокровищ (и они действительно есть в ней) – такую же пещеру сокровищ находит взгляд художника в обыкновенном цветке. Он видит все его нежные закругления, как лепестки загибаются, как они ритмично расположены, как меняется цвет от чашечки к концам лепестков, то серебрится, то светится, то принимает радужные отливы. Цветок можно уподобить кристаллу, камню, снежинке, можно воспринять его, как застывшую бабочку (Бемби), как язычок пламени, обрывок облака. Везде есть неуловимые и тонкие сходства. В белом цвете – бесконечно много оттенков, голубых, розовых, лиловых и жёлтых. Вот ещё Александр Иванов бился над тем, как бы ему колоритно написать белое платье. У Крамского это совершенно не вышло (в больном Некрасове). Но Врубелю даётся без труда. Он пишет белый, белоснежный цветок на тёмном фоне простым карандашом, без красок, – и выходит симфония цвета. Он пишет и белой, и чёрной краской, которую так суеверно избегали импрессионисты - и везде выходит «победителем», с «пещерой сокровищ».
Я «воспеваю» Врубеля не хуже Марьи Захаровны. Увлеклась. А между тем – я потерпела порядочное «фиаско». В субботу мы с этой самой сотрудницей (её зовут Ольга Иудовна, она сама художница и тоже работала над Врубелем), смотрели рисунки Врубеля и, ясное дело, всем восхищались. Там был один рисунок, который мне, надо правду сказать, показался очень красивым, и ей тоже. А сегодня она говорит мне, что Прахов (сын А. Прахова, руководившего работами в Кирилловской церкви) доказывает поддельность этого рисунка. И показала мне его аргументацию. Мы прочли – в самом деле убедительно: тычинки нарисованы неуверенно, слабо, акварель кое-где обведена простым карандашом, чего Врубель никогда не делал, мазки фона вялы, наконец, подпись – прямо посередине, а Врубель всегда подписывался в углу, акварельных же набросков обычно никогда не подписывал. Вот как мало стоит наше дилетантское, любительское «восхищение», как мы не умеем смотреть не только природу, но и произведения искусства. Не замечаю деталей – именно тех «чарующих деталей», которые так любил и ценил Врубель. Из них-то и складывается красота. Может быть, это дело привычки и опыта. Так или иначе, всё-таки нужно будет некоторое время работать в музее, иметь всё время дело с вещами, набить глаз. Это необходимо. Дилетантизм всегда будет вредить.
В музее есть и «Натурщица в обстановке Ренессанс» – та самая работа , в которой Врубель впервые нашёл себя, которую он писал одновременно с Серовым и Дервизом. Вещь интересная, хотя в ней ещё нет врубелевского гениального полёта, натиска, восторга и смелости, но уже пристальное, жадное, радостное внимание к «чарующим, гармонизирующим деталям». Ещё очень напоминает Фортуни. Страшно интересно было бы сравнить эту же натурщицу Врубеля с той же натурщицей у Серова. Вот и не знаю:сохранилась ли она? Надо будет спросить в Третьяковской галерее. Но даже если сравнить эту работу, скажем, с Генриеттой Гиршман Серова (тоже сложная изящность обстановки, беспокойство, разбросанные, скомканные ткани, хрусталь), то можно почувствовать различие метода: Серов идёт от общего, Врубель – от частностей; Серов стремиться упростить форму, свести всю сложную пестроту и дробность к более простым соотношениям, Врубель же анализирует, погружается с головой в свои драгоценные россыпи. И Е.И. Ге сравнивает в своих воспоминаниях манеру писать Ге и Врубеля и говорит, что Ге сразу, широкой кистью, наносил на полотно общий абрис своего замысла, а Врубель «делит на квадратики», а потом расписывает и раскрашивает каждый квадратик в отдельности. Картины Врубеля строятся так же, как морозный узор на окне строится из напластования ледяных кристаллов. Это особенность его метода. Между тем, «обобщать» и артистически «не договаривать» он умел нисколько не хуже Серова. Это видно хотя бы по рисунку «В концерте» (фигура молодой женщины).
Мне надо будет обязательно повидать здесь Н.А. Прахова и поговорить с ним. Ещё – повидать художника Мусиенко, который собрал много материалов о Врубеле и сам что-то пишет. Завтра собираюсь в Кирилловскую церковь.