Н.К.Голейзовский

ФРЕСКИ ЧИГАСОВА МОНАСТЫРЯ

Среди московских работ Дионисия особой любовью горожан пользовались в конце XV - первой половине XVI века фрески Спасской церкви Чигасова монастыря, погибшие во время пожара 21 апреля 1547 года. “Подпись у церкви тоя чюдна была Дионисия иконописца”[1], с грустью отмечали очевидцы.

О времени создания этой, несомненно, выдающейся росписи сведений не сохранилось. Известно лишь, что “в лето 6991 заложи церковь кирпичну Спас святы за Яузою игумен Чигас”[2]. Поскольку закладка храмов производилась обычно весной, можно считать, что постройку начали в 1483 году. Сообщение о закладке восходит к тому же источнику, что и уникальные известия 1481 года о работах Дионисия в Московском Кремле. Оставленные неведомым представителем ростовской архиепископской кафедры в Москве записи прерываются около середины восьмидесятых годов XV века. Этим и объясняется, на мой взгляд, отсутствие известий об освящении Спасской церкви и о ее росписи Дионисием.

Но почему судьба Чигасова монастыря, заинтересовавшая ростовского резидента, не привлекала, вплоть до пожара 1547 года , внимания московских летописцев? Напрашивается предположение, что обитель эта находилась в ведении ростовской архиепископской кафедры. В девяти верстах к юго-востоку от Звенигорода, неподалеку от села Большие Вяземы, находится деревня Чигасово[3], редкость названия которой позволяет допустить возможность связи его с прозвищем московского игумена. Во второй половине XV века земли эти относились к угличскому уделу князя Андрея Васильевича Большого. Если Чигас, подобно Дионисию, был подданным угличского князя и подчинялся ростовской архиепископской кафедре, это объяснило бы интерес к нему ростовского летописца (и равнодушие московских), а также возможную причастность ростовского владыки Тихона Малышки к созданию росписи Чигасовской церкви, о чем будет сказано далее.

Спасский Чигасов храм, закрытый в 1926 и разобранный в 1929 году, был весьма небольшим по размерам (12,2 х 5,2 саж., то есть около 26 х 11 м )[4]. Как выглядел его предшественник, расписанный Дионисием, сказать трудно; однако, по размерам он был едва ли больше, а потому есть основание полагать, что завершили его постройку, вероятно, в том же 1483 году. Кирпичный, одноглавый, он обрушился во время пожара 1547 года, и все первоначальное внутреннее убранство его погибло[5]. После этого церковь была восстановлена, затем перестраивалась в 1639-1641 годах и в начале XVIII века.[6] Несмотря на многочисленные переделки, “за левым клиросом в стенной впадине” сохранялась “допожарная” надпись, возобновляемая при очередных реставрациях: “Лета 7051 (1543) августа в 27 день преставился раб Божий Фотий игумен, а подновлено сие древнее писание 1706 года июня в 21 день”[7].

Об игумене Чигасе, к сожалению, не известно ничего, кроме этого загадочного имени. В.В.Даль толкует слово “чигас” как “огонь” (со знаком вопроса). Но не означало ли это прозвище - “нищий”, от древнетюркского “чигай” - “неимущий, бедный” [8]? В таком случае оно, свидетельствуя, по-видимому, о татарском происхождении игумена[9], могло указывать на приверженность его к нестяжательству[10].

Сохранившиеся сведения о чигасовской росписи можно было бы считать исчерпанными, если б не одно обстоятельство, которое, как подсказывает интуиция, при благоприятных условиях способно послужить путеводной нитью для продолжения изысканий. В местном ряду иконостаса Спасской церкви находилась написанная в 1554 или 1555 году двухчастная икона “Происхождение честных древ креста”[11] с изображением в верхнем ее регистре деисуса (Спас с предстоящими Богородицей, Иоанном Предтечей, Василием Великим и Иоанном Златоустом), а в нижнем - композиции “Происхождение древ”: купели в центре, ангела, погружающего в нее крест, церковнослужителей с хоругвями и крестами, народа, молящегося и черпающего воду (тут же - двое больных, сидящий и лежащий).

Примечательная особенность образа - шесть фигур в кресчатых ризах, по трое справа и слева от купели. Ближайшие к ней - святые Симеон Персидский, с иконой Спаса в руках, и Тихон Амафунтский - с иконой Богородицы. Иконы эти, по-видимому, буквально иллюстрировали слова древней церковной службы 1 августа о праздновании Всемилостивому Спасу и пречистой его Матери, читающиеся уже в списках XIV века.[12] Остальные четверо, имена которых К.И.Невоструеву установить не удалось, без нимбов, были изображены “с обнаженными главами”; соседние с Тихоном и Симеоном два “может быть игумена” - с книгами в руках; замыкали ряд “два же иеромонаха или священника”.

Эти шесть фигур, необычных для композиции “Происхождение древ”[13], имели, безусловно, прямое отношение к монастырскому храму и местному празднику Всемилостивого Спаса[14]. Не исключено, что здесь были представлены лица, причастные к созданию Чигасова монастыря и украшению Спасской церкви, а также, возможно, к возобновлению храма после пожара 1547 года, причем главными среди участников событий считались русские епископы Тихон и Симеон, чьи патрональные святые занимали на иконе самые почетные места. В пользу такого предположения свидетельствует то обстоятельство, что оба они были изображены в святительских одеждах, тогда как святителем (епископом) был только Тихон Амафунтский; Симеон Персидский - мученик, и переодевание его в архиерейские кресчатые ризы, иконографически ему не положенные[15], воспринимается как прямое указание, что соименный ему русский церковный деятель был епископом.

В промежутке между пожаром 1547 годом и созданием иконы в 1554 или 1555 году епископы с именами Тихон и Симеон не известны. Зато в конце XV века одновременно существовали Тихон, архиепископ ростовский (с 15 января 1489 по январь 1503 года; до 1489 года - архимандрит ростовского Спасского на Песку монастыря; скончался 12 ноября 1511 года в Борисоглебском на Устье монастыре близ Ростова Великого)[16] (ил. ) и принимавший участие в поставлении Тихона Симеон, епископ рязанский (с 1481 до кончины в 1496 году)[17]; ранее 1481 года “поп бывал мирскый на Коломне, потом в черньцех был у митрополита”[18]; “у Геронтия митрополита духовник”[19]; и есть основание думать, что они-то и оказали решающее содействие устройству и украшению Спасской церкви Чигасова монастыря.

На храмовой иконе “Происхождение древ” Тихону Амафунтскому отведено более почетное место, чем Симеону - справа от купели (и от Христа, если рассматривать святительский ряд как продолжение верхнего деисуса). Ростовский архиепископ занимал более высокое иерархическое положение, чем епископ рязанский; после смерти же митрополита Геронтия, с мая 1489 года и вплоть до утверждения в этой должности Зосимы в сентябре 1490 года, Тихон исполнял обязанности местоблюстителя митрополичьего престола и являлся фактическим главой русской церкви. Известно, что главными святынями ростовской епархии и всей митрополии были богородичные храмы; образ Богоматери в руках Тихона допустимо соотнести с присущим ему положением владыки “дома Богородицы”.

Иконы в руках святителей могли также иносказательно отображать характер участия каждого из архиереев в создании Чигасовской церкви: “Спас” в руках Симеона - напоминать о неведомой нам роли рязанского епископа в основании Спасского монастыря, а “Богородица” в руках Тихона - служить свидетельством причастности его к украшению храма фресками: согласно легенде, получившей особое распространение на Руси в конце XV века в связи с противоеретической полемикой, Богоматерь, благословив свой образ, написанный евангелистом Лукой, благословила иконописание[20]. Поскольку богослужебные книги, утварь и иконы заказывались всегда заблаговременно, до окончания постройки храма, реальное участие архиепископа Тихона в создании церкви могло выразиться в организации работ по ее росписи (что не исключает возможности участия архимандрита ростовского Спасского монастыря Тихона - на более раннем этапе - в качестве одного из основателей Чигасовской обители).

Среди многих высказанных только что гипотез и допущений, отказываться от которых достаточных оснований пока нет - прежде всего из-за отсутствия фактов, позволяющих строить иные версии, - предположение о Тихоне как организаторе украшения Спасского Чигасова храма мотивируется наиболее правдоподобно и подкрепляется косвенными указаниями источников. Достаточно вспомнить о связи Дионисия с ростовской кафедрой, о санкционировании Тихоном росписи ферапонтовского храма.

Под церковной юрисдикцией ростовских архиереев находились владения угличского князя Андрея Васильевича, который осуществлял на своей территории широкую программу строительства и украшения храмов и, в силу политического и экономического превосходства над другими удельными князьями, в семидесятых и восьмидесятых годах XV века имел все основания сделаться главным и постоянным заказчиком Дионисия, чему, несомненно, благоприятствовали собственные убеждения иконописца. Серия живописных работ, проведенных в Москве под руководством и при участии Дионисия в 1481 году, может рассматриваться как немедленный отклик Андрея на примирение с Иваном III в 1480 году.

Однако вскоре взаимное недоверие между братьями стало вновь расти. Способствовали тому многие субъективные и объективные причины, в том числе и старинные наследственные права Андрея на великокняжеский престол, и пересмотры по инициативе Ивана III заключенных ранее докончаний, все более урезавшие полномочия угличского князя. Отлично зная характер старшего брата, Андрей не мог избавиться от растущей тревоги за собственную судьбу и судьбу своего удела. Поэтому когда в конце 1487 или в начале 1488 года во время пребывания угличского князя в Москве его боярин Игнатий Борисович Образец[21], узнав от великокняжеского сына боярского Василия Григорьевича Мунта Татищева[22] о замышлявшемся Иваном III аресте Андрея, предупредил его, тот не на шутку испугался и хотел тайно бежать из столицы. Великий князь лицемерно поклялся брату, “что ни в мысли у него того не бывало”, и в подтверждение приказал вырезать проговорившемуся Мунту язык[23].

Неуклюже замятый инцидент обстановки не разрядил. Напряженность росла; ощущали ее, безусловно, не только главные действующие лица трагедии, но и их приближенные. И тот, кто, подобно Дионисию, собственной деятельностью доказывал искреннюю приверженность угличскому князю, имел веские основания опасаться за свою безопасность. Если добавить сюда предельную загруженность мастера, находящегося в зените славы, его пожилой возраст и болезнь ног, можно представить, сколь трудным делом становилось получение согласия живописца на приезд в Москву, где у него, к тому же, безусловно, имелись влиятельные завистники и недоброжелатели из числа коллег по профессии. Пожалуй, убедить Дионисия, что безопасность его в столице будет надежно обеспечена, способен был в то время только ростовский архиепископ Тихон, обладавший, как отмечалось выше, в промежуток от смерти митрополита Геронтия 28 мая 1489 года до избрания на этот пост Зосимы 12 сентября 1490 года, высшей духовной властью не только в своей епархии, но и в Москве и по всей Руси.

Остается уточнить предполагаемую дату создания чигасовских фресок. С учетом известных технологических требований (кирпичные стены храма должны были хорошо просохнуть) роспись не могла появиться ранее рубежа восьмидесятых-девяностых годов XV в. Однако приезд Дионисия в Москву после заточения князя Андрея (с 20 сентября 1491 года), при жизни Ивана III (скончался 27 октября 1505 года) представляется маловероятным, не столько потому, что великий князь был злопамятен и слишком болезненно переживал оскорбительное для него предпочтение, оказанное живописцем Андрею Угличскому, сколько потому, что известное и всеми уважаемое имя Дионисия прочно соединилось в сознании современников с именем князя-мученика, напоминая людям о преступлении московского самодержца-братоубийцы.

Если же принять во внимание высказанные мною раньше соображения о причастности к заказу спасо-чигасовской росписи архиепископа Тихона в период исполнения им должности местоблюстителя митрополичьего престола и отбросить лето 1490 года, когда Дионисий работал над фресками алтарной преграды волоколамского Воскресенского собора[24], то вероятные хронологические рамки для создания росписи Спасского собора Чигасова монастыря сузятся до июня - июля 1489 года.

                                                             *        *           *

           Не исключено, что для предполагаемого приезда Дионисия в Москву тем летом имелась и другая, казалось бы, совершенно невероятная, но гораздо более весомая причина. Именно в это время в Кремле завершилось строительство Благовещенского собора, который был освящен в августе 1489 года. Известно, что в тех случаях, когда храм предполагалось украсить фресками, алтарную часть расписывали, как правило, до освящения, чтобы не пришлось осуществлять его  повторно.

Не только отмеченная рациональная традиция и честолюбивые эстетические соображения, но и хитрый расчет могли подсказать Ивану III вновь воспользоваться посредничеством ростовского архиепископа и пригласить для выполнения этой небольшой, но ответственной работы именно Дионисия. В напряженной политической атмосфере столь обезоруживающая своей доверительностью просьба, обращенная к Андрею Угличскому и самым содержанием своим напоминающая о дружеских отношениях, установившихся между братьями в 1480 году, долженствовала казаться неоспоримым свидетельством отсутствия у великого князя каких-либо недобрых мыслей, развеять мрачные подозрения Андрея, восстановить его доверие к старшему брату, подорванное доносом Татищева.

Если такой расчет действительно существовал, он должен был сработать без осечки. Гордый и вспыльчивый, но доверчивый и простодушно убежденный, что порядочность и благородство внутренне присущи всем представителям царствующего рода, включая неоднократно опровергшего этот постулат Ивана III, - который об этом роковом заблуждении брата отлично знал, ибо воспользовался им в сентябре 1491 года, - угличский князь сам искренне желал примирения и едва ли решился бы воспрепятствовать поездке Дионисия в Москву: такой поступок прозвучал бы как пощечина в ответ на скромную дружескую просьбу.

Беспроигрышность предполагаемого хода и сугубая выгода от него для Ивана III несомненны, а потому нет оснований категорически отмести допущение, что помимо чигасовской росписи ростовский архиепископ Тихон мог склонить Дионисия согласиться написать алтарные фрески в только что построенный великокняжеский храм, а заодно, быть может, дополнить его иконостас иконами праздничного и пророческого рядов, которые позднее, в 1508 году, вместе с рублевским деисусом из предшествующего собора, великий князь Василий III распорядился ”украсити и обложити сребром и златом, и бисером”[25].    

                                                       *      *      *

Существует еще одно косвенное свидетельство в пользу посещения Дионисием Москвы летом или осенью 1489 года. На сей раз речь пойдет о произведениях, избежавших гибели от пожара 1547 года - об изображениях пророков Захарии и Малахии, предназначенных для рукописи Книг 16 пророков с толкованиями, создававшейся в Москве по заказу великокняжеского дьяка Василия Мамырева и завершенной 25 декабря 1489 года[26]. Художественные особенности миниатюр дают основание полагать, что первоначально исполнение всех 16 изображений - с согласия заказчика или по его выбору - было поручено одному опытному изографу. Но мастер этот, по-видимому, скончался, не окончив работы[27].

Об исключительном уважении, которым пользовался этот незаурядный живописец не только среди мастеров, трудившихся над рукописью, но и у заказчика, свидетельствует то обстоятельство, что доверить не завершенную им раскраску одежд на большинстве миниатюр[28] никому другому не решились. Продолжавший традиции Феофана Грека, экспрессивный, стремившийся выразить динамику и целеустремленность духовного порыва, живописец этот изображал крупные, заполняющие почти все отведенное им пространство фигуры в энергичном движении, как бы готовыми шагнуть за пределы орнаментальных рамок. Развевающиеся одежды с круглящимися и пружинящими параболическими линиями складок, подобные парусам, раздутым дыханием божественной энергии.

В этом его принципиальное отличие от Дионисия, предлагающего для созерцания итоговые, статические состояния святости, когда земные формы, очищенные божественным огнем, омытые потоками духовной энергии, обретают завершенность символа и предстают в покое и равновесии, замирают, прислушиваясь к вечности, словно природа после бури, когда сама изысканность и четкость рисунка прямых складок, то расходящихся веерообразно, то прихотливо ломающихся под острыми углами, свисающих, подобно светящимся изнутри гроздьям кристаллов, сама хрупкость и невещественность образов, изящество рук и ног персонажей, сияющая чистота, звучность и насыщенность красок свидетельствуют об окончательной победе духа.

Именно такими особенностями выделяются, на мой взгляд, среди прочих миниатюр, изображения пророков Захарии и Малахии. Есть и другие, присущие только им, приметы. Здесь одинаково написан позем, одинаково выполнено охрение с нежной подрумянкой, столь характерное для Дионисия. Только над этими миниатюрами сохранились одинаковые пометки чернилами на верхнем поле: “написати Захарию” и “написати Малахию”, свидетельствующие о том, что живописец работал за пределами скриптория и оба листа кем-то ему передавались.

Остается неизвестным, когда выяснилось, что придется кому-то поручить исполнение недостающих миниатюр. Неведомы и обстоятельства, обусловившие этот выбор. Не исключено, что Василий Мамырев, которому оставалось жить несколько месяцев (он умер в июне 1490 года), торопил с выполнением заказа, и незавершенную работу распределили сначала между весьма посредственными изографами, что подтверждает высказывавшееся мною ранее предположение об отсутствии среди москвичей в восьмидесятые годы XV века выдающихся живописцев.

             Бесспорно, во всяком случае, одно: если бы мастер, согласившийся написать “Захарию” и “Малахию”, постоянно проживал в Москве, ему поручили бы исполнить все недостающие изображения. Но поскольку такого не произошло, остается думать, что мастер этот, отождествляемый мною с Дионисием, оказался в Москве неожиданно, когда в рукописи не хватало только двух миниатюр. Формального повода для отказа от столь незначительной по объему работы у него не было - великокняжеский дьяк, заказчик рукописи, несомненно, пользовался доверием и уважением угличского князя, - иначе Иван III в 1480 году не поручил бы Мамыреву переговоры о примирении со своими взбунтовавшимися братьями - Андреем и Борисом[29].

[1]Летописец начала царства (Полное собрание русских летописей [далее - ПСРЛ], т. 29, М., 1965, с. 51); Александро-Невская летопись (там же, с. 151); Львовская (ПСРЛ, т. 20, вторая половина, СПб., 1914, с. 470); Никоновская (ПСРЛ, т. 13, первая половина, СПб., 1904, с 152); Румянцевский ее список (РГБ, ф. 256, № 255, л. 648); Царственная книга (ПСРЛ, т. 13, вторая половина, СПб., 1906, с. 453); Пискаревский летописец (ПСРЛ, т. 34, М., 1978, с. 181). О чигасовских фресках москвичи помнили еще в XVII - XVIII в.в., о чем свидетельствует один из списков “Книги глаголемой о московских святых”. Неведомый почитатель Дионисия, сославшись на летописное известие о гибели росписи, счел возможным включить живописца в этот агиографический перечень под литерой “У” (угодник). См.: РГБ, ф. 178, № 9629, л. 18 об.

[2] Софийская П летопись (ПСРЛ, т. 6, СПб., 1853, с. 234; ПСРЛ, т. 6, вып.2, М., 2001, стб. 316); Львовская (ПСРЛ, т. 20, первая половина, СПб., 1910, с. 349); РГБ, ф. 256, № 255, л. 462 об.; Русский времянник, сиречь летописец, содержащий российскую историю от 6370 (862) до 7180 (1681) лета. Ч. 2, М.. 1820, с. 170; Софийский временник, или русская летопись с 862 по 1534 год. Ч.2, М., 1821, с. 226; РГАДА, ф. 181, оп. !, ч. 3, № 11, л. 130 об.; Бердяевский летописец (РГАДА, ф. 201, № 46, л. 342 об.). Е.Е.Голубинский считал, что храм был приходским, а Чигас - иеромонахом, служившим при нем священником (Голубинский Е.Е. История русской церкви. Т. 2, вторая половина. М., 1917, с. 85, продолжение прим. 3 со с. 84). Это неверно, поскольку в сообщениях о пожаре 1547 г. церковь называется монастырской. Приходской она стала в XVII в. Ср.: Невоструев К.И. Описание Спасо-Чигасской церкви в Москве. М., 1858, с. 6.

[3] Московская губерния. Список населенных мест по сведениям 1859 года. СПб., 1862, с. 109; Населенные местности Московской губернии. М., 1911, с. 230.

[4] Невоструев К.И. Описание Спасо-Чигасской церкви, с. 10; Уваров А.С. Сборник мелких трудов. Т. I, М., 1910, с. 379. Сохранился план храма и прилегающей местности 1777 г. (РГИАМ, ф. 2134, оп. 1, № 39, л. 65).

[5] “...У Спаса в Чигасове монастырь погоре и в церкви все выгоре и чюдная подпись и верх церковный от огня падеся” (Степенная книга, ч. 2, ПСРЛ, т. 21, вторая половина, СПб., 1913, с. 635; Степенная книга царского родословия по древнейшим спискам. Т. II. М., 2008, с. 353). Рассказывая о гибели фресок, исполненных Дионисием (надо полагать, при участии его сыновей - Владимира и Феодосия), летописцы не упоминают об иконах, которые, вероятнее всего, были написаны теми же мастерами к освящению храма.

[6] Зверинский Е.Е. Материал для историко-топографического исследования о православных монастырях в Российской империи. Ч. III. СПб., 1897, № 2084, с. 175-176; Александровский М.И. Указатель древних церквей в местности Ивановского сорока. М., 1917, с. 15; Паламарчук П.Г. Сорок сороков. Т. II. М., 1994, с. 504-506. В Переписной книге московских церквей в Земляном городе 7165 (1657) г. сохранилась опись «церкви каменной Всемилостиваго Спаса, что словет в Чигасех» - РГАДА, ф. 396, оп. 2, ч. 2, № 1165, см. № 67.

[7] Амвросий, архим. История российской иерархии. Ч. VI, М., 1815, с. 259; РГАДА, ф. 197,оп. 1, № 33, л. 336 и 369 (выписки А.Ф.Малиновского 1820-х г.г. к «Описанию Москвы»); Невоструев К.И. Описание Спасо-Чигасской церкви, с. 14. В метрике, составленной священником Спасо-Чигасской церкви в 1887 г., уточнено, что надпись находилась “в нише, на каменной доске” (РГИАМ, ф. 454, оп. 3, № 61, л. 105). Стенопись возобновлялась в последний раз в 1882 г. (там же, л. 106).

[8] Березин И.Н. Замечания о восточных словах в областном великорусском языке. В кн.: Материалы для сравнительного и объяснительного словаря русского языка и других славянских наречий. Тетрадь первая, вып. XXII. СПб. 1852, с. 331. Ср.: Древнетюркский словарь. Л., 1969, с. 147-148.

[9] В XV в. многочисленные татарские слободы, населенные преимущественно торговцами лошадьми и кожевниками, располагались как раз напротив Чигасова монастыря, на правом берегу Москвы реки. См.: Сытин П.В. История планировки и застройки Москвы. Т. I. М., 1950, с. 37. В летописях под 1555 и 1558 годами упоминается Едигей Чигасов, князь Казанский (ПСРЛ, т. 20, вторая половина, с. 553; ПСРЛ, т. 13, вторая половина, СПб.. 1906, с. 247, 269; ПСРЛ, т. 29, М., 1965, с. 233, 247). Некий Чигас, войт черкасский, фигурирует в документе 1544 г. (Акты, относящиеся к истории Западной России, собранные и изданные Археологическою комиссиею. Т. II, СПб., 1848, с. 402).Фамилия Чигасовых встретилась мне среди поминальных записей, относящихся к XVI в., в синодиках монастырей: ростовского Андреевского (ГИМ, Вахр. 1113, список XIX в. с оригинала 1654 г., л. 331) и Волоколамского Иосифова (собр. Московского областного историко-художественного музея в Истре, XVII в., без №, л. 11). В самом Спасо-Чигасовском храме древнего синодика не сохранилось (РГИАМ, ф. 454, оп. 3, № 61, л. 107).

[10] Для христианских мистиков “нищий” - тот, кто освободился от привязанности к соблазнам материального мира, достиг чистоты и смирения (Мф. V, 3; ср.: Пс. CXII, 7). “Нищим и убогим в добродетелях” именует себя Иоанн Синайский в Послании Иоанну Раифскому (Иоанн Лествичник. Лествица в русском переводе с алфавитным указателем. Сергиев Посад, 1908, с. XI). Игумен Иосиф Волоцкий в своих посланиях часто называет себя “нищим”. См.: Послания Иосифа Волоцкого. М.-Л., 1959, с. 144, 148, 149, 160 и др.

[11] Образ был храмовым и, возможно, повторял изображение, существовавшее на сгоревшей в 1547 г. древней иконе. Нынешнее местонахождение образа (если он уцелел) неизвестно. Его размеры: 1 арш. 14 вершк. х 1,5 арш., то есть 133 х 108 см. На тыльной стороне иконы читалась надпись: “Сей образ Спасов поставил Матфей Тимофеев сын Погорелов при настоятеле игумене Игнатие, а писал тот образ Иван Спиридонов сын иконников лета 7063” (Амвросий, архим. История российской иерархии, ч. VI, с. 259; Невоструев К.И. Описание Спасо-Чигасской церкви, с. 11-12). В 1589 г. некто “Иван Федоров сын Спиридонова” (не то же лицо?) “дал в дом собор архангила Гаврила, что у поганого прудца в Мясниках” Трефолой, написанный в 1521 г. “Офоней поповым сыном сыном Федоровым Богоявленьского” (ГИМ, Чуд. 142. См.: Протасьева Т.Н. Описание рукописей Чудовского собрания. Новосибирск, 1980, с. 76). Об изображении на иконе привожу данные, сообщенные в указанной выше брошюре К.И.Невоструева, с.10-11. Такие же сведения содержатся в метрике Спасской церкви (РГИАМ, ф.454, оп. 3, № 61, л. 106-106 об.).

[12] Сергий, архиеп. Полный месяцеслов Востока. Т. II, Владимир, 1901, ч. 2, заметки, с. 297.

[13] Об иконографии “Происхождения древ” см.: Покровский Н.В. Евангелие в памятниках иконографии, преимущественно византийских и русских. СПб., 1892, с. 232; Кондаков Н.П. Русская икона. Т. IV, текст, ч. 2, Прага, 1933, с. 283; Антонова В.И., Мнева Н.Е. Государственная Третьяковская галерея. Каталог древнерусской живописи. Т. 2, М., 1963, № 720, с. 275, прим. 1 и № 789, с. 316, прим. 1. Древнейшие известные иконы с изображением “Происхождения древ”: ГРМ, инв. 13973 - начала XVI в.; ГТГ, инв.14212 - первой половины XVI в.(Антонова В.И., Мнева Н.Е. Каталог, т. 2, № 353, с. 18).

[14] Праздник установлен в 1164 г. в память двух побед: князя Андрея Боголюбского над волжскими болгарами и византийского императора Мануила - над сарацинами, одержанных при помощи икон Спаса и Богородицы. Оба праздника - Всемилостивого Спаса и Происхождения древ - отмечались одновременно, 1 августа (ср.: Сергий, архиеп. Полный месяцеслов Востока, т. II, ч. 2, заметки, с. 294-298; однако второй праздник попал в славянские и русские месяцесловы только в конце XIV в. /там же, т. I, Владимир, 1901, с. 230/. См. также посвященное обоим праздникам проложное Сказание, опубликованное в изд.: Русский феодальный архив, ч. III, М., 1987, № 149, с. 535-536). Торжество сопровождалось крестным ходом на реку Москву при участии духовенства окрестных церквей и архиереев (Невоструев К.И. Описание Спасо-Чигасской церкви, с. 20).

[15] Ср.: “Преподобный Симеон, иже в Персиде...ряска санкирь с белилы” (Иконописный подлинник новгородской редакции по Софийскому списку конца XVI века. С вариантами из списков Забелина и Филимонова. М., 1873, с. 92).

[16] Строев П.М. Списки иерархов и настоятелей монастырей российские церкви. СПб., 1877,стб. 332, 362, ср. стб. 337. Около алтарной апсиды Борисоглебского собора сохранилась надгробная плита с надписью в семь строк: «Лет[а] ZК м[еся]ца ноября ВІ д[е]нь на память иже в с[вя]тых отца нашего Ио[а]на М[и]лостиваго преставися раб Б[о]жии архиеп[иско]п Тихон Ростовьскии и Ерославьскии». Ср. также: Титов А.А. Тихон Малышка, ростовский епископ XVI века. По поводу изображения св. Тихона Ярославского на Казанской иконе Божией Матери, находящейся в церкви Спаса на Божедомке, в Москве. М.. 1908, с. 6-7. Здесь указана неверная дата смерти - 8 февраля 1506 г.; Русский биографический словарь (далее - РБС). [Т. 20]. Суворова-Ткачев. СПб., 1912, с. 581.

[17] Строев П.М. Списки иерархов, стб. 414; РБС, [ т. 18]. Сабанеев-Смыслов. СПб., 1904, с. 458.

[18] ПСРЛ, т. 24, Пгр., 1921, с. 202; ПСРЛ, т. 28, М.-Л., 1963, с. 151; ПСРЛ, т. 6, с. 233; ПСРЛ, т. 6, вып. 2, стб. 312; ПСРЛ, т. 20, первая половина, с. 348.

[19] ПСРЛ, т. 25, М.-Л., 1949, с. 329; ПСРЛ, т. 27, М.-Л., 1962, с .284, 357; ПСРЛ, т. 12, СПб.,1901, с. 213.

[20] Ср. в “Послании иконописцу” Иосифа Волоцкого (Казакова Н.А., Лурье Я.С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV - начала XVI века. М.-Л., 1955, с. 337). Рассказ об иконописце Луке опубликован И.М.Кудрявцевым (Записки Отдела рукописей Гос. Библиотеки СССР им. В.И.Ленина, вып. 25, М., 1962, с. 258). Другой список конца XV в.: БАН, 4.3.15, л. 26.

[21] Редкие источники по истории России, вып. 2, М., 1977, с. 151, ср. с. 45; Родословная книга князей и дворян российских и выезжих...которая известна под названием Бархатной книги (далее - БК). Ч. 2, М., 1787, с. 100.

[22] БК, ч. 2, с. 55.

[23] Казнь не состоялась благодаря заступничеству митрополита Геронтия. См.: ПСРЛ, т. 28, с. 318 - 319; ПСРЛ, т. 6, с. 238; ПСРЛ, т. 6, ч. 2, стб. 324; ПСРЛ, т. 8, СПб., 1859, с. 217 - 218; ПСРЛ, т. 12, с. 219 - 220; и др.

[24] См.: Голейзовский Н.К. О датировке древнейших фресок волоколамского Воскресенского собора. В журнале «Искусствознание», М., 2001, с. 451-462.

[25] ПСРЛ, т. 26, с. 299; ПСРЛ, т. 28, с. 342; ПСРЛ, т. 6, с. 247; ПСРЛ, т. 6, ч. 2, стб. 383: ПСРЛ, т. 20, первая половина, с. 380; ПСРЛ, т. 13, первая половина, СПб., 1904, с. 9.

[26] РГБ, ф. 173, № 20. На л. 1 об. - запись: “В лето 6998 декабря 25 написаны сиа божественыа пророческыа книгы в преименитом и славном граде Москве Василию Мамыреву диаку”. Рукописи посвящено обстоятельное исследование: Кучкин В.А., Попов Г.В. Государев дьяк Василий Мамырев и лицевая Книга пророков 1489 года. - В сб.: Древнерусское искусство. Рукописная книга. Сборник второй. М., 1974, с. 107-144. Тщательно аргументированные выводы Г.В.Попова относительно стилистических особенностей миниатюр Книги пророков во многом не совпадают с мнением пишущего эти строки, который, к сожалению, не имеет возможности столь же подробно рассматривать здесь причины разногласий, и предлагает заинтересованным читателям самим сопоставить перечисленные в следующем примечании изображения, значительная часть которых опубликована. Цветная репродукция миниатюры с изображением пророка Малахии имеется в кн.: PopovaO.S. RussianIlluminatedManuscriptsofthe 11thtotheEarly 16thCenturies. Leningrad, 1994, pl. 45.

[27] По моим наблюдениям, единообразие живописных приемов позволяет приписать ему 12 из 16 миниатюр: на л. 2 об. (Осия), 17 об. (Иоиль), 24 об. (Амос), 35 об. (Авдий), 38 об. (Иона), 43 об. (Михей), 52 об. (Наум), 64 об. (Софония), 68 об. (Аггей), 86 об. (Исайя), 146 об. (Иезекиил), 387 об. (Иеремия). Не исключено, что некоторые из этих миниатюр, оставшиеся в стадии предварительного неясного наброска, подверглись деликатной, но неопытной корректировке (например, изображение Наума). Миниатюры на л. 56 об. (Аввакум) и л. 397 об. (Даниил) носят ученический характер и не сопоставимы по мастерству ни с перечисленными выше, ни с изображениями Захарии (л. 71 об.) и Малахии (л. 81 об.), о которых подробнее будет сказано ниже. Следует также отметить, что все надписи на причудливо извивающихся свитках пророков были единовременно и до начала работы живописца красками выполнены одной рукой. Свойственные этой руке особенности почерка узнаются в надписях на свитках у персонажей миниатюр трех рукописей второй половины XV в. - Евангелия из собрания Гос. Третьяковской галереи, инв. К-5343 (Оп. драг. 466), Евангелия из Песношского монастыря – Сергиево-Посадский государственный историко-художественный музей-заповедник, № 5981, и Сборника библейских книг, РГБ, ф. 310, № 1. Воспроизведения некоторых из этих миниатюр см.: Попов Г.В. Живопись и миниатюра Москвы середины XV - начала XVI века. М., 1975, илл. 105-106, 107-108, 57; Троице-Сергиева лавра. Художественные памятники. М., 1968, илл. 218 -219.

[28] Ср.: Лазарев В.Н. Дионисий и его школа. - В кн.: История русского искусства. Т. III. М.,1955, с. 537. Попытки объяснить эту незавершенность поисками усиления выразительности опровергаются, помимо противоречия подобных объяснений традиции, техникой исполнения соседних миниатюр.

[29] ПСРЛ, т. 25, с. 326.