Икону Троицы, кисти Рублева, хотят торжественно и благоговейно извлечь из недр Третьяковской галереи, чтобы доставить ее в святую обитель Св.Сергия и там представить православному народу. Чтобы утешались страждущие, чтобы укреплялись слабые и просветлялись мраком запятнанные. Сейчас, когда я пишу эти строки, никто еще не знает, какое будет решение, и случится ли сие. Церковная общественность жаждет этого великого символического действа, а интеллигенция более светская сомневается и колеблется: не повредят ли ненароком шедевр русского искусства, то есть самое, во всех смыслах, ценное музейное достояние страны. Музейные работники тоже разделились. Хранители и опекуны искусства церковного сами, как правило, набожны и воцерковлены, но светская наука об искусстве отзывается в них, и не дает присоединиться к верующему большинству, которое мечтает доставить символ Троицы к обиталищу Святого и осуществить эту небывалую встречу двух единосущных духовных сил. Музейное дело – это дело технологическое. Их учили, что климатические перепады и встряски во время транспортировки опасны, и обезопаситься от них на сто процентов никогда нельзя. Сколько ни твердят им, что будет герметичная капсула и бережное обращение, они не верят, и имеют на то основания. Мы своих знаем. От рвения великого и полного экстаза запросто случаются и аварии, как и от технической неграмотности, и от всеобщего раздолбайства. Мне лично кажется, что Церковь Торжествующая, наша православная Ecclesia Triumphans, настоит на своем, а технологические и узкоспециальные доводы будут отодвинуты в пользу символических, идейно-политических и мистически-почвенных. Я даже полагаю, что при мимолетной разгерметизации и тряске ничего страшного не случится. Только самая малость сдвинется в красочном слое и старинной деревянной основе. Пустяк, и даже, быть может, не в верхнем слое краски, а в грунте. Мелочь, трещинка в полтора сантиметра, в несколько микрон толщины. Тут я должен рассказать притчу. В музее есть свой музейный идиот. Специалист из специалистов, знаток всех методов обследования и консервации икон. Притом очень верующий человек. Я даже знаю, как его зовут, но не скажу. Наш музейный специалист, то есть своего рода блаженный, и даже, если угодно, князь Мышкин в обличии искусствоведа, точно знает, что путешествие иконы в Лавру не пройдет бесследно. Следок будет самый минимальный: трещинка толщиной в мамин волос, в глубине, и его не видно. Шансы на его появление – практически девять из десяти. Пока будут в машину загружать и из машины доставать, останавливаться перед тысячными толпами и мягко обороняться от самозабвенного напора верующих, которым надо одним глазком увидеть и рукой прикоснуться, какой-нибудь проводок обязательно сдвинется, и скачок температуры будет в несколько градусов. Мелочь, не о чем говорить, а что там в глубине, в левкасе, молекулы пошатнутся – об этом даже искусствоведы не узнают. Но мы здесь говорим о нашем музейном идиоте, о блаженном хранителе. Он-то знает, что внутри образуется молекулярное неблагополучие толщиной в волосок. Для нашего чудака, для блаженного хранителя, этот сдвиг на молекулярном уровне – это все равно что седой волос на виске у его матери. Так уж эти блаженные относятся к своим иконам. И он будет знать, что это из-за него, плохого сына, появился этот дряхлый волосок. Другие не виноваты. Они хотели, как лучше. Они не ведают, что творят. А он, посвященный в тайны музейного дела – он ведает, и он виноват. Жить с этим будет трудно. И поведать о своей вине и своей боли будет некому. Так и видится мне это неравное уравнение. С одной стороны – восторженные миллионы, тянущиеся к святыне за спасением, с другой – сомневающиеся тысячи, которые осторожно советуют не трогать хрупкий шедевр живописи. С третьей стороны -- бедняга из музея, которому предстоит трудное испытание.