ПАМЯТИ В.Н.ГРАЩЕНКОВА
А.Л.Расторгуев
В пятницу 27 мая 2005 года умер Виктор Николаевич Гращенков. Профессор.Член-корреспондент Академии Наук, заведующий отделением истории и теории искусства исторического факультета Московского Государственного Университета имени М.В. Ломоносова. Что никак не передает значения его жизни и его смерти.
Искусствоведы – одно небольшое сообщество, где все знают друг друга и мера каждому известна без званий и должностей. Виктор Николаевич читал историю искусства итальянского Возрождения и тем, кому сегодня 65, и тем, кому немногим больше двадцати. Его «Методология и историография истории искусств» была первым лекционным курсом, вернувшим в искусствоведческое образование норму того, что называется мировой наукой: с его голоса мы стали различать имена Панофского, Ригля, Маля или Шастеля, множество других имен, цитат и публикаций.. Есть те, кого он учил на семинаре первого курса говорить о домах, картинах или скульптурах на языке точного описания и анализа. Другие помнят его молодым и неутомимым на студенческих практиках. Третьи и очень многие – его бесконечной длины доклады на конференциях, превосходившие любые приличные мерки регламента и перераставшие в трехчасовую лекцию. И все равно цитаты сотрутся, картинки померкнут, как выцветают лекционные слайды, на что он и сам так часто жаловался. Но останется его голос, его несравненная детская любовь к памятнику искусства, его вера в необходимость сказать, выразить, передать восторг от существования рисунка Микеланджело или виллы Палладио. Когда он говорил о вилле Ротонда или о капелле Медичи, его слушатель начинал понимать одно: есть мир, в котором существование этих произведений важнее любой другой реальности. Аболютно, безраздельно важнее. И наверное, это было его вселенной, в которой он, сам, похоже, того не зная, был Юпитером – созидателем грозным, пристрастным, не ко всем справедливым, вспыльчивым и мягким, честным и робким, грубым и обидчивым – живым, совершенно живым, более, чем это обычно свойственно людям.
Это могло быть очень неудобно для его коллег. Заседания кафедры сбивались со своего административного пути в ту сторону, которая в этот год казалась ему самой важной и требующей прямой речи: и вклад лангобардов в искажение античного мира, роль великого переселения народов или формообразование современной архитектуры могли задержать нас до ночи, снова и снова, безо всякой, казалось, срочной к тому необходимости. Защиты дипломов прерывались, когда он, цепко и быстро прочитывая библиографию и примечания в только что попавшемся ему на глаза тексте, видел ошибку в запятой, хуже: в годе издания или названии статьи или книга. Здесь мог состояться форменный допрос по всей строгости изъяна. Откуда взята ссылка? Где прочитан журнал? Доступно ли то или другое издание? И при неточности ответа шел получасовой жестокий разгром...В закрытой стране он выписывал все, что мог, по приснопамятным профессорским абонементам, он жадно выхватывал каждый свежий номер научного журнала, мог по году их не возвращать, невзирая на приличия и правила, и никогда никому не давал свои книги. Но никто уже давно не обижался.
В лазаревском кабинете, где все еще как будто слышен его голос, останется сколько можно долго ощущение того, что сказанное здесь и сейчас почему-то имеет полномасштабную ответственность и предельно точный смысл. Наука представляла для него собрание достоверной информации, расследованию и исследованию которой надо было отдавать все свое книжное время. Из этих фактов следовала интерпретация, которая казалась ему чем-то абсолютным, ненарушимым, единственным. «Игровое», диалогическое, гипотетическое, провокационное, амбивалентное «искусствознание» современности он отметал напрочь в пользу строгой, классической истории искусств. Но цели шли выше. Собственно, здесь им двигала вера во что-то, к чему наука только может иметь прикосновение, в конечную цель, которая и составляла тяжеловесную магию его присутствия. Вера - во что? В точность? Достоверность? Истину? Скорее последнее. Да, вера в истину, и отыскивая всю жизнь ее начала, он постепенно поднялся уже не к ней, но к источнику всякой веры. И это завершило путь, и стало замковым камнем, сведенным воедино куполом неба, о котором – в архитектуре - говорилось не раз ближе к восьми или девяти вечера, когда нормальному человеку до того уже дела быть не может.
Он сетовал не раз на скоротечность научной жизни текста, противопоставляя ей жизнь других, литературных образов. Хорошая монография устаревает, чтобы уступить место новой, концепция растворяется в следующей, а «Образы Италии» Муратова, которые он так чудно издал, не теряют ни малой части своей вечной юности. Две войны прошло, мир сместился с оси и пришел к новому переселению народов, а истории, пересказанные там, в общем-то, никак не научные, а просто человеческие истории, изложенные хорошим слогом и заштрихованные характерной печалью авторской интонации, бессмертны. Но и сам потом протестовал: Нет, все же главные положения неизменны. Все же есть тексты, которые не меркнут....фундаментальная наука. Которая, как фундамент, уходит в невидимую область с поверхности земли, но остается могучим основанием будущего, доколе только ему суждено еще продолжаться. Что можно теперь отнести к его книгам.
Теперь его нет. Свернулась и стала прошлым эпоха, целый космос стал закрытым и беззвучным. Что говорят в таких случаях? О несравненной, действительно всеохватывающей его образованности? О способности прочесть кубометры или погонные версты книг и точно на них сослаться? О собственных его статьях и о книгах? О том, что он не только создал школу истории искусств в годы, мало тому благоприятствовавшие, но и сам был всеми классами этой школы? Не очень этого хватает, нет. Само его присутствие было еще важнее, оно не сводимо ни к одному из его высказываний, ни к одному из его действию и слову. Высокий седой человек с правильно, отчетливо сделанными чертами крупного и открытого лица, язычник, примирившийся с Господом только под самый конец жизни, счастливый аскет, в своей строгости не знавший стольких искушений своего века...такими были люди лет сто назад? Или четыреста? Или, что печальнее всего, таким он был только что, два, три дня назад...
Цитируя Микеланджело, он говорил: «я знаю жизнь, и если смерть – дело рук того же ваятеля, я с радостью приму ее». Оставшимся это дается труднее.