Российский фонд культур, ГосНИИ реставрации, Ассоциация искусствоведов
приглашает Вас принять участие в вечере,посвященном 90-летию со дня рождения
выдающегося музейного работника Василия Алексеевича Пушкарева.
Вечер состоится 20 апреля 2005 года в 18 часов в актовом зале Российского фонда культуры
(Гоголевский бульвар, 6, рядом с метро «Кропоткинская»)
О Василии Алексеевиче Пушкареве
Русский музей в Ленинграде - уникальная сокровищница искусства. Это университет, который должен пройти каждый, всерьез занимающийся искусством. В студенческие годы, обучаясь в Москве, па практику я часто ездил в Ленинград, в Русский музей, или, как тогда говорили в художественных кругах, «к Пушкареву* - по имени директора музея. Звучало это примерно так же, как «в Москву, в галерею Третьякова». Почему «к Третьякову» - понятно. Павел Михайлович свою галерею сам создавал, а Василий Алексеевич Пушкарев начал руководить готовым музеем. Но сделал он для процветания его ничуть не меньше, чем известный коллекционер и меценат.
Мне запомнилась в первое посещение Русского музея атмосфера, царившая в приемной директора. Его кабинет был открыт для всех. Никакой таблички с определенными часами приема на двери не висело, и академики, и смотрительницы залов принимались директором в порядке живой очереди. Пушкарев никогда не прерывал посетителя, давая ему высказаться до конца. Мягкотелым его назвать было нельзя - отругать мог так, что впору подавать заявление об уходе. Но не подавали, знали, что ругает за дело. Уходили малодушные, ищущие более легких путей.
Затаив дыхание, мы наблюдали, как Пушкарев проходил по залам музея. Чувствовалось, что идет хозяин, заботливый, строгий, волнующийся. Взгляд его замечал любую мелочь, он знал «в лицо» каждый из многотысячных экспонатов. Шестидесятые годы были золотым временем для нас, занимавшихся изучением древнерусского искусства. Экспедиции в поисках древних памятников отправлялись в Карелию, Псков, Каргополь, Архангельск. И лучшие находки принадлежали специальным группам Русского музея, которые формировались по инициативеВ. А. Пушкарева. В музее тогда работали первоклассные специалисты по древнерусскому искусству, великолепные реставраторы, оставившие после себя не только вновь открытые шедевры, но и способных учеников. Запасники музея были доступны для всех искусствоведов, но приоритет в изучении коллекции сохранялся за его сотрудниками. Директор считал, что музейную вещь в свет выпускать должны они, и первые публикации были за ними. Они писали статьи, монографии, составляли каталоги, и, как правило, исследования эти вносили много нового в историю искусства. Такие выставки тех лет, как «Итоги экспедиций по выявлению и собиранию произведений древнерусского искусства, «Живопись древнего Новгорода и его земель», «Дионисий и искусство Москвы XV - XVI столетий», стали заметными событиями в современной художественной жизни. Русский музей на наших глазах превращался в крупнейший центр по изучению отечественной культуры.
Первый раз я увидел Василия Алексеевича Пушкарева в Москве, на Кропоткинской улице. Он шел под руку с одной из наших пречистенских старожилок. Мой спутник, хорошо знавший Пушкарева, спросил его шутливо, глазами показывая па старушку: «Врубель?» Тот коротко ответил; «Рокотов». Приятель, улыбнувшись, сказал, что скоро в Русском музее появится рокотовский портрет. Пушкарев дни и недели проводил у частных владельцев, убеждая их в том, что произведения искусства должны храниться в музее. Ведь деньги не для всех коллекционеров решающий фактор. Важнее знать, что вещи попадут в надежные руки. Рук, более надежных, чем пушкаревские, не надо было и искать.
...Наша реставрационная бригада закончила реставрацию шестнадцати портретов неизвестного дотоле русского художника XVIII века Григория Островского, привезенных из Солигалича. Портреты висели на стенах моей мастерской, о них уже появились публикации, но выставка только начинала готовиться. Раздавались и голоса скептиков, не веривших в художественную ценность находки. Хорошо помню тот морозный день, когда на пороге мастерской появился художник Алексей Соколов и вместе с ним - Пушкарев. Между ними состоялся такой диалог:
- Островского пришли покупать, Василий Алексеевич? - спросил я.
- Ну что вы! Я не купец, просто пришел посмотреть. Говорят, портреты интересные...
- Пушкарев стал рассматривать портреты, и я внимательно следил за его лицом. По тому, как расправлялись его косматые брови и становился мягким колючий взгляд, я понял: работали не зря - открытие состоялось.
Василий Алексеевич предложил сделать выставку костромских портретов в Русском музее и выразил пожелание, чтобы один из них остался в постоянной экспозиции. Он выбрал портрет Елизаветы Черевиной, "гадкого утенка", как мы ее называли в процессе реставрации. Но к большому сожалению, портрет в Русский музей не попал, так как вскоре ушел оттуда и сам Пушкарев. Я часто думаю о том, почему так мало отпущено нам сил и здоровья. Почему так рано покидают иногда свои посты такие специалисты, как Пушкарев.
Сколько выставок и открытий, подобных тому, каким стало второе рождение К. Петрова-Водкина, состоялось благодаря инициативе Пушкарева. А как верно сумел он рассмотреть и не пропустить самые удачные произведения современных художников, приобретая лучшие из них для музея. Моисеенко и Коржев, Угаров и Попков, Фомин и Жилипский, Мыльников и Островский - этот список можно продолжить, и к каждому из современных мастеров прикоснулись ум и сердце бывшего директора Русского музея.
Савелий Ямщиков Из книги «Хранители вечного»
Вместо автобиографии
Родился я в 1915 году в слободе Анастасиевка Ростовской области. Родители умерли рано. Двенадцати лет пошел впервые в школу. После семилетки окончил Ростовское художественное училище, где увлекся искусствоведением. В училище, как известно, все были «гениями», в том числе и я. Это означало, что мы почти ничего систематически не изучали и мало что знали. За знаниями потел на рабфак и одновременно преподавал в школе рисование и черчение. В 1938 году был принят во Всероссийскую Академию художеств (Институт им. И. Е. Репина) на искусствоведческий факультет. В июне 1941 года ушел на фронт в дивизию народного ополчения. Участвовал в боях на Ленинградском и Волховском фронтах. Был ранен. После войны вернулся в институт, закончил учебу. Потом была аспирантура, где защитил диссертацию кандидата искусствоведения. С начала 1951 года стал директором Государственного Русского музея.
Вот тут-то и началось! На протяжении 27 лет, пока меня терпели на этом месте, приходилось противостоять сначала двум комитетам РСФСР и СССР по делам искусств, а потом - и двум министерствам культуры. И все-таки работать было весело: каждый день ходить по острию ножа и каждый день чувствовать, что ты «преодолеваешь», что ты живешь так, как хочешь жить. Уже в 1952 году удалось добиться специального постановления ЦК КПСС о мерах помощи Русскому музею: чуть увеличилась зарплата сотрудникам и, главное, невиданное в тех условиях,- произошло увеличение штатов более чем на 150 человек Постановление было секретным. Потом удалось перевести Русский музей в ведение Министерства культуры СССР - опять каких-то благ прибавилось. Однако когда стало возможным говорить о России, Русский музей снова перевели в РСФСР, ибо, естественно, не может же существовать Россия без Русского музея. Основными направлениями в деятельности музея стали приобретение экспонатов, главным образом советского времени, организация выставок незаслуженно полузабытых и забытых художников, организация постоянных экспозиций всех видов русского искусства.
Приобретать надо было подлинные художественные произведения, а их, как известно, создавали «формалисты». Это Куприн, Крымов, Лентулов, Машков, Кузнецов, Кончаловский, Фаворский, Матвеев, Коненков, Шевченко и другие. За ними шли молодые «формалисты»: Дейиека, Чернышев, Чуйков, Ромадин, С. Герасимов, и даже Пластов одно время ходил в формалистах. Естесгвенно, я посещал мастерские этих и многих других художников, каждый раз увозя в Ленинград их произведения. Работы совсем молодых художников отыскивались на московских и ленинградских выставках. Пока москвичи спорили и громили формалистов на выставке, посвященной 30-летию МОСХ, лучшие вещи с этой выставки оказались в Русском музее. Конечно, процесс этот не такой простой. Он требовал напряженной работы, постоянных поисков, ухищрений, обходов, маневров. Но и результат радовал душу, поднимал творческое настроение коллектива музея. Более 12 тысяч произведений живописи и скульптуры пополнили коллекцию советского искусства, и она оказалась разнообразной, представляющей этот период лучше, чем в любом другом музее страны.
О временных выставках можно рассказывать много. Достаточно вспомнить, что ежегодно их устраивалось от 10 до 20. Русский музей своим авторитетом вернул советской культуре многих полузабытых художников или утвердил значение того или иного мастера. Самым крупным событием в художественной жизни страны явилась выставка К С. Петрова-Водкина 1966 года. Творчество этого художника рассматривалось не только как формалистическое, но и как вредное советской культуре и советскому народу явление. На нее было в буквальном смысле паломничество не только ленинградцев, но и москвичей. Полгода Русский музей держал эту выставку в своих залах, полгода ждал, пока Третъяковская галерея наберется смелости и откроет ее у себя. Это нужно было для полной реабилитации творчества выдающегося мастера. Еще более крупным событием явилось открытие выставки русского и советского натюрморта. Это был грандиозный праздник, торжество настоящей живописи. Жанр, который считался прибежищем формализма, удалось реабилитировать. Как после выставки Петрова-Водкина, так и после «Натюрморта» появилась многочисленная искусствоведческая литература о них.
Живопись и скульптура в Русском музее показывались начиная с Древней Руси и кончая современным искусством. Прикладное искусство - в том же многообразии. Всего постоянные экспозиции занимали 1б4 зала, а теперь лишь 26. Русский музей завоевавший мировую известность, сейчас влачит жалкое существование захудалой галереи. И так я пережил на посту директора Русского музея эпоху Сталина, «великое десятилетие» Хрущева и «благоденствие» брежневского времени. Несмотря на различия этих исторических эпох, в них было и нечто общее. Существовала и исправно действовала триада правил: инициатива наказуема, за самостоятельность надо платить и если идти правильной дорогой в обход, то можно кое-что сделать.
То, что инициатива наказуема, я чувствовал ежедневно. Часто вызывали меня «на ковер» в Ленинградские горком и обком партии, в оба министерства культуры; до сих пор я имею выговоры от министерств культуры, по они не мешают мне жить. В свое время я привык к наказуемости инициативы, и у меня выработался условный рефлекс: стоило только услышать звонок от какого-либо вышестоящего начальства, я безошибочно догадывался, за что будет взбучка, какие брать «оправдательные» документы и какой тактики придерживаться.
За самостоятельность я платил мизерностью своей зарплаты. Oнa всегда была у меня по крайней мере в два раза меньше, нежели у директора Третьяковской галереи. А вот насчет правильной дороги, тут уж извините, я всегда шел правильной дорогой, и никто не смог сбить меня с этого пути. Я был счастлив, я попал на свое место, работал с интересом и напряжением так долго! За четверть века музей был приведен в определенный порядок, его коллекции увеличились па 120 тысяч экспонатов. Экспедиционные привозы дали музею 14 тысяч произведений народного искусства и 500 первоклассных икон.
А из-за границы мне удалось привезти, помимо архивов, не менее 1500 произведений Ларионова, Гончаровой, Бакста, Серова, Добужинского, Анненкова и других художников. Конечно, после такого долготерпения меня «ушли по собственному желанию». Эта форма избавления от неугодных была разработана идеально. Сначала организовывался «компромат», а потом «великодушно» отпускали. Это было уже время, когда качества руководителя учреждения расценивались по «личной преданности» вышестоящему партийному начальству.
Василий Пушкарев Февраль 1990 г.