Российский фонд культур, ГосНИИ реставрации, Ассоциация искусствоведов
приглашает Вас принять участие в вечере,посвященном 90-летию со дня рождения
выдающегося музейного работника Василия Алексеевича Пушкарева.

Вечер состоится 20 апреля 2005 года в 18 часов в актовом зале Российского фонда культуры
(Гоголевский бульвар, 6, рядом с метро «Кропоткинская»)

О Василии Алексеевиче Пушкареве
Русский музей в Ленинграде - уни­кальная сокровищница искусства. Это университет, который должен пройти каждый, всерьез занимающийся искусст­вом. В студенческие годы, обучаясь в Москве, па практику я часто ездил в Ле­нинград, в Русский музей, или, как тогда говорили в художественных кругах, «к Пушкареву* - по имени директора му­зея. Звучало это примерно так же, как «в Москву, в галерею Третьякова». Почему «к Третьякову» - понятно. Павел Михай­лович свою галерею сам создавал, а Васи­лий Алексеевич Пушкарев начал руково­дить готовым музеем. Но сделал он для процветания его ничуть не меньше, чем известный коллекционер и меценат.

Мне запомнилась в первое посещение Русского музея атмосфера, царившая в приемной директора. Его кабинет был от­крыт для всех. Никакой таблички с опре­деленными часами приема на двери не висело, и академики, и смотрительницы залов принимались директором в поряд­ке живой очереди. Пушкарев никогда не прерывал посетителя, давая ему выска­заться до конца. Мягкотелым его назвать было нельзя - отругать мог так, что впору подавать заявление об уходе. Но не пода­вали, знали, что ругает за дело. Уходили малодушные, ищущие более легких путей.

Затаив дыхание, мы наблюдали, как Пушкарев проходил по залам музея. Чув­ствовалось, что идет хозяин, заботливый, строгий, волнующийся. Взгляд его заме­чал любую мелочь, он знал «в лицо» каж­дый из многотысячных экспонатов. Шес­тидесятые годы были золотым временем для нас, занимавшихся изучением древ­нерусского искусства. Экспедиции в по­исках древних памятников отправлялись в Карелию, Псков, Каргополь, Архан­гельск. И лучшие находки принадлежали специальным группам Русского музея, которые формировались по инициативеВ. А. Пушкарева. В музее тогда работали первоклассные специалисты по древне­русскому искусству, великолепные реста­враторы, оставившие после себя не толь­ко вновь открытые шедевры, но и спо­собных учеников. Запасники музея были доступны для всех искусствоведов, но приоритет в изучении коллекции сохра­нялся за его сотрудниками. Директор считал, что музейную вещь в свет выпус­кать должны они, и первые публикации были за ними. Они писали статьи, моно­графии, составляли каталоги, и, как пра­вило, исследования эти вносили много нового в историю искусства. Такие вы­ставки тех лет, как «Итоги экспедиций по выявлению и собиранию произведений древнерусского искусства, «Живопись древнего Новгорода и его земель», «Дио­нисий и искусство Москвы XV - XVI сто­летий», стали заметными событиями в современной художественной жизни. Русский музей на наших глазах превра­щался в крупнейший центр по изучению отечественной  культуры.

Первый раз я увидел Василия Алексе­евича Пушкарева в Москве, на Кропот­кинской улице. Он шел под руку с одной из наших пречистенских старожилок. Мой спутник, хорошо знавший Пушкаре­ва, спросил его шутливо, глазами показы­вая па старушку: «Врубель?» Тот коротко ответил; «Рокотов». Приятель, улыбнув­шись, сказал, что скоро в Русском музее появится рокотовский портрет. Пушка­рев дни и недели проводил у частных владельцев, убеждая их в том, что произ­ведения искусства должны храниться в музее. Ведь деньги не для всех коллекцио­неров решающий фактор. Важнее знать, что вещи попадут в надежные руки. Рук, более надежных, чем пушкаревские, не надо было и искать.

...Наша реставрационная бригада за­кончила реставрацию шестнадцати порт­ретов неизвестного дотоле русского ху­дожника XVIII века Григория Островского, привезенных из Солигалича. Портреты висели на стенах моей мастерской, о них уже появились публикации, но выставка только начинала готовиться. Раздавались и голоса скептиков, не веривших в художе­ственную ценность находки. Хорошо по­мню тот морозный день, когда на пороге мастерской появился художник Алексей Соколов и вместе с ним - Пушкарев. Между ними состоялся такой диалог:

- Островского пришли покупать, Василий Алексеевич? - спросил я.

- Ну что вы! Я не купец, просто пришел посмотреть. Говорят, портреты интересные...
    - Пушкарев стал рассматривать портреты, и я внимательно следил за его лицом. По тому, как расправлялись его косматые брови и становился мягким колючий взгляд, я понял: работали не зря - открытие состоялось.

Василий Алексеевич предложил сде­лать выставку костромских портретов в Русском музее и выразил пожелание, что­бы один из них остался в постоянной экс­позиции. Он выбрал портрет Елизаветы Черевиной, "гадкого утенка", как мы ее на­зывали в процессе реставрации. Но к боль­шому сожалению, портрет в Русский музей не попал, так как вскоре ушел оттуда и сам Пушкарев. Я часто думаю о том, почему так мало отпущено нам сил и здоровья. Поче­му так рано покидают иногда свои посты такие специалисты, как Пушкарев.

Сколько выставок и открытий, подоб­ных тому, каким стало второе рождение К. Петрова-Водкина, состоялось благода­ря инициативе Пушкарева. А как верно су­мел он рассмотреть и не пропустить са­мые удачные произведения современных художников, приобретая лучшие из них для музея. Моисеенко и Коржев, Угаров и Попков, Фомин и Жилипский, Мыльни­ков и Островский - этот список можно продолжить, и к каждому из современных мастеров прикоснулись ум и сердце быв­шего директора Русского музея.
Савелий Ямщиков Из книги «Хранители вечного»

Вместо  автобиографии
Родился я в 1915 году в слободе Анастасиевка Ростовской области. Родители умерли рано. Двенадцати лет пошел впер­вые в школу. После семилетки окончил Ростовское художественное училище, где увлекся искусствоведением. В училище, как известно, все были «гениями», в том числе и я. Это означало, что мы почти ничего си­стематически не изучали и мало что знали. За знаниями потел на рабфак и одновре­менно преподавал в школе рисование и черчение. В 1938 году был принят во Все­российскую Академию художеств (Институт им. И. Е. Репина) на искусствоведческий факультет. В июне 1941 года ушел на фронт в дивизию народного ополчения. Участво­вал в боях на Ленинградском и Волховском фронтах. Был ранен. После войны вернул­ся  в  институт, закончил учебу. Потом была аспирантура, где защитил диссертацию кандидата искусствоведения. С начала 1951 года стал директором Государственного Русского музея.

Вот тут-то и началось! На протяжении 27 лет, пока меня терпели на этом месте, приходилось противостоять сначала двум комитетам РСФСР и СССР по делам ис­кусств, а потом - и двум министерствам культуры. И все-таки работать было весе­ло: каждый день ходить по острию ножа и каждый день чувствовать, что ты «преодо­леваешь», что ты живешь так, как хочешь жить. Уже в 1952 году удалось добиться специального постановления ЦК КПСС о мерах помощи Русскому музею: чуть увеличилась зарплата сотрудникам и, главное, невиданное в тех условиях,- произошло увеличение штатов более чем на 150 человек Постановление было секретным. Потом удалось перевести Русский музей в ведение Министерства культуры СССР - опять каких-то благ прибавилось. Однако когда стало возможным говорить о России, Русский музей снова перевели в РСФСР, ибо, естественно, не может же существовать Россия без Русского музея. Основными направлениями в деятельности музея стали приобретение экспонатов, главным образом советского времени, организация выставок незаслуженно полу­забытых и забытых художников, организация постоянных экспозиций всех видов русского искусства.

Приобретать надо было подлинные художественные произведения, а их, как известно, создавали «формалисты». Это Куприн, Крымов, Лентулов, Машков, Кузнецов, Кончаловский, Фаворский, Матвеев, Коненков, Шевченко и другие. За ними шли молодые «формалисты»: Дейиека, Чернышев, Чуйков, Ромадин, С. Герасимов, и даже Пластов одно время ходил в фор­малистах. Естесгвенно, я посещал мастер­ские этих и многих других художников, каждый раз увозя в Ленинград их произ­ведения. Работы совсем молодых худож­ников отыскивались на московских и ле­нинградских выставках. Пока москвичи спорили и громили формалистов на вы­ставке, посвященной 30-летию МОСХ, лучшие вещи с этой выставки оказались в Русском музее. Конечно, процесс этот не такой простой. Он требовал напряжен­ной работы, постоянных поисков, ухищ­рений, обходов, маневров. Но и результат радовал душу, поднимал творческое наст­роение коллектива музея. Более 12 тысяч произведений живописи и скульптуры пополнили коллекцию советского искус­ства, и она оказалась разнообразной, представляющей этот период лучше, чем в любом другом музее страны.

О временных выставках можно расска­зывать много. Достаточно вспомнить, что ежегодно их устраивалось от 10 до 20. Рус­ский музей своим авторитетом вернул со­ветской культуре многих полузабытых ху­дожников или утвердил значение того или иного мастера. Самым крупным событием в художественной жизни страны явилась выставка К С. Петрова-Водкина 1966 года. Творчество этого художника рассматрива­лось не только как формалистическое, но и как вредное советской культуре и совет­скому народу явление. На нее было в бук­вальном смысле паломничество не только ленинградцев, но и москвичей. Полгода Русский музей держал эту выставку в своих залах, полгода ждал, пока Третъяковская га­лерея наберется смелости и откроет ее у себя. Это нужно было для полной реабили­тации творчества выдающегося мастера. Еще более крупным событием явилось от­крытие выставки русского и советского на­тюрморта. Это был грандиозный праздник, торжество настоящей живописи. Жанр, ко­торый считался прибежищем формализ­ма, удалось реабилитировать. Как после вы­ставки Петрова-Водкина, так и после «На­тюрморта» появилась многочисленная ис­кусствоведческая литература о них.

Живопись и скульптура в Русском му­зее показывались начиная с Древней Руси и кончая современным искусством. При­кладное искусство - в том же многообра­зии. Всего постоянные экспозиции зани­мали 1б4 зала, а теперь лишь 26. Русский музей завоевавший мировую извест­ность, сейчас влачит жалкое существова­ние захудалой галереи. И так я пережил на посту директора Русского музея эпоху Сталина, «великое десятилетие» Хрущева и «благоденствие» брежневского време­ни. Несмотря на различия этих исторических эпох, в них было и нечто общее. Существовала и исправно действовала три­ада правил: инициатива наказуема, за са­мостоятельность надо платить и если ид­ти правильной дорогой в обход, то мож­но кое-что сделать.

То, что инициатива наказуема, я чувст­вовал ежедневно. Часто вызывали меня «на ковер» в Ленинградские горком и об­ком партии, в оба министерства культуры; до сих пор я имею выговоры от минис­терств культуры, по они не мешают мне жить. В свое время я привык к наказуемо­сти инициативы, и у меня выработался условный рефлекс: стоило только услы­шать звонок от какого-либо вышестояще­го начальства, я безошибочно догадывал­ся, за что будет взбучка, какие брать «оп­равдательные» документы и какой такти­ки придерживаться.

За самостоятельность я платил мизер­ностью своей зарплаты. Oнa всегда была у меня по крайней мере в два раза меньше, нежели у директора Третьяковской гале­реи. А вот насчет правильной дороги, тут уж извините, я всегда шел правильной до­рогой, и никто не смог сбить меня с этого пути. Я был счастлив, я попал на свое место, работал с интересом и напряжением так долго! За четверть века музей был приведен в определенный порядок, его коллекции увеличились па 120 тысяч экспонатов. Экспедиционные привозы дали музею 14 тысяч произведений на­родного искусства и 500 первоклассных икон.

А из-за границы мне удалось привез­ти, помимо архивов, не менее 1500 про­изведений Ларионова, Гончаровой, Бакс­та, Серова, Добужинского, Анненкова и других художников. Конечно, после тако­го долготерпения меня «ушли по собст­венному желанию». Эта форма избавле­ния от неугодных была разработана иде­ально. Сначала организовывался «ком­промат», а потом «великодушно» отпуска­ли. Это было уже время, когда качества ру­ководителя учреждения расценивались по «личной преданности» вышестоящему партийному начальству.

Василий Пушкарев Февраль 1990 г.