Ассоциация искусствоведов

[3] Микеланджело. Поэзия.Письма. Суждения современников.

    Сост. В.Н.Гращенков. Изд. 2-е,доп. М., "Искусство", 1983. Перевод А.М.Эфроса.

[4] I, Michelangelo, Sculptor: an Autobiography Through Letters, ed. Irving Stone (New York: Doubleday and Company, Inc., 1962), 44-63

Повествовать языком победы о поражении человека стало главным делом искусства Возрождения во всей Европе. Здесь нет возможности подробно рассматривать и иллюстрировать эту мысль, точнее, этот факт. Остановимся еще на одной крупнейшей фигуре нового искусства.

Питер Брейгель Старший начинает в середине 16 века экспериментировать с проблемой уродливости. Он пишет дела человеческие, отмеченные бессмыслицей, тупостью и животностью. Разумеется, людей-монстров и маленьких гаденьких человечков рисовали и писали и до того, а более всего этим прославился в Нидерландах живший за столетие до Брейгеля Иероним Босх. Но Брейгель открыл совершенно новый способ смотреть на «человека гадкого».

Мерзопакостные существа (и люди, и демоны, и звери, и промежуточные формы) в изображении Босха не внушают нам добрых чувств и хороших ожиданий. С Брейгелем дело обстоит не так. Уроды и ничтожества в картинах и рисунках Брейгеля по-своему значительны и даже, как бы это выразиться, они нам дороги. Но в каком смысле?

Трудно было бы сказать, будто бандиты, идиоты, бродяги, шарлатаны, туповатые земледельцы, пакостные детишки и прочие неприятные и жалкие двуногие в картинах мастера значимы как таковые. Но почему-то их интересно рассматривать, и мы рассматриваем их не только с сарказмом, но и с неким теплым чувством, с эмпатией. Такая дрянь человеческая, такие жалкие или отвратительные существа, а ведь как захватывающе, как увлекательно и как хорошо сделано.

Перед нами яркий результат новой антропологии недоверия в области искусств. Иллюзий никаких не осталось. Художник знает и видит, что люди скотообразны и обезьяноподобны. Человеки обречены и несчастны, пойманы и осуждены, притом всегда опасны и ненадежны, всегда дурны – и в качестве палачей, и в качестве жертв. Мы смотрим на них с отвращением, презрением, ужасом и насмешкой, а если жалеем этих убогих и несчастных, то совсем не желаем быть к ним поближе. Напротив. От этой фауны лучше держаться подальше. И в то же время мы смотрим на зрелище человеческой негодности с каким-то восхищением. Как это так получается?

Дела человеческие в большинстве своем гнусны, ужасны, смехотворны или ничтожны в картинах Брейгеля. Исключения в зрелом творчестве мастера довольно немногочисленны: «Крестьянский танец», «Крестьянская свадьба» и серия «Времена года». И это в основном все. Остальное (а это десятки картин и сотни графических листов) представляет собой своего рода диагноз и приговор роду человеческому. Но описание жалкой жизни и неприглядных деяний человеческих делается с таким счастливым упоением, таким изобилием деталей и подробностей, с таким живописным смаком, как будто художник дает не диагноз, не приговор, а свидетельство полноценности и величия общества, истории, личности.

Окружающая людей природа всегда великолепна и разнообразна, богата и животворяща. Она окружает людей своими горами и водами, деревьями и травами. Брейгель умеет осчастливить нас, зрителей, ощущением жаркого летнего дня и холодных зимних предсумеречных часов. Вспомним "Сумрачный день" (Вена, Музей истории искусств), "Жатву", (Нью-Йорк, музей Метрополитен); "Декабрь" (Вена, Музей истории искусств). Мы найдем в этой природе и сочные луга, и тонкие орнаменты хрупких ветвей на фоне прозрачных небес. Не случайно Брейгеля часто называют пантеистом и утверждают, что он верил в божественное дуновение, одухотворяющее присутствие Творца в живой природе, от малой травинки до бурного штормового моря.

Да, природу художник несомненно боготворит, но как он относится к населяющим ее людям? С одной стороны, с величайшим вниманием и интересом, а с другой стороны, с постоянным и упорным недоверием. Нередко с недоброжелательностью. Подчас с несомненным омерзением. Парадоксальное двуединство искусства Брейгеля не ускользнуло от глаз исследователей. Историки искусства давно и справедливо говорят об «эффекте Брейгеля», так что здесь мне ничего не придется открывать заново.

Художник с явным упоением и огромным вниманием описывает среду обитания, орудия труда, вообще материальную культуру той самой породы человеческой, которая в его глазах, мягко выражаясь, весьма несовершенна.

Брейгель замечательно точно знает конструкции и детали любых зданий – городского и деревенского дома, замка, крепостной башни, церкви, мельницы (ветряной и водяной), амбара, хлева. Он знает и с интересом наблюдает, как устроены изгороди, дороги, ворота.

Пища людей вызывает его пристальное внимание. Он достоверно и без скуки наблюдает огромные караваи хлеба, булки и булочки, пышки, вафли, крендельки, и, разумеется, излюбленные блины и оладьи. Мясные изделия чаще всего не особенно изысканны, но сочны, смачны и явно питательны: колбасы всех форм и размеров, окорока, жареные поросята, гуси, курицы, кролики. Рыбный стол не менее изобилен: тут и морские твари от трески до камбалы, от устриц всех видов до крабов и раков. Все узнаваемы и притягательно аппетитны. Сыров великое множество, и художник внимательно и радостно следит за тем, как готовят и подают самую простецкую кашу, самый незамысловатый кисель, самое демократическое пиво. Чтобы составить перечень продуктов питания «брейгелевского человека», (с подробностями их возделывания, выращивания, добычи, переработки и потребления) потребуется не одна сотня страниц.

Средневековая жизнь с ее нехватками и ограничениями уходит в прошлое, приближается эпоха сравнительно обильного производства, новая жизнь, с ее новыми технологиями и надеждами. Материальное изобилие (не роскошь одной только элиты, а достаток для простонародья) заполняет картины Брейгеля. Это тоже признак Нового времени.

Все это надо было изучить, разработать в этюдах, прописать кистью, а зачем? Чтобы показать, как живет, одевается, работает, насыщается двуногая дрянь, неудачное создание по имени человек? Притом показать это с таким усердным удовольствием, которое с очевидностью сквозит в изображении жизни человеческой.

Орудия труда не менее, если не более многочисленны и достоверны, прописаны с таким же интересом и наслаждением. Тут и крестьянский инвентарь: плуг, борона, косы, вилы, топоры, грабли, лопаты, ножницы для стрижки овец, телеги и повозки всех типов, корзины и коробы, и так далее. Рассматриваем картины и перечисляем далее. Обстановка крестьянского быта: множество видов и конструкций столов – круглые, прямоугольные разных пропорций и размеров, с различными стояками или ножками, тщательно обработанные или наспех сколоченные из необструганных досок. Разнообразные кресла, стулья, скамьи, табуреты, сундуки всех известных видов. Бочек великое множество. Даже в зимних пейзажах они торчат по берегам прудов и рек, вмерзшие в лед. Более мелкой утвари и посуды столько в картинах Брейгеля, что хватило бы на целый этнографический музей: кувшины, миски всех видов, кружки, чарки, горшки, сковородки, котлы, лохани, ведра. И прочее, и так далее. Художнику все эти предметы быта явно нравятся, они его волнуют и притягивают, ибо он без уныния изучает их материал, устройство, употребление.

Перечислив эти вещи (притом это было очень беглое и сокращенное перечисление) мы снова должны задать тот же самый вопрос: что означает это усердие и эта радостная готовность вникать и вживаться в горшок и повозку крестьянина, в его пилы и топоры, бесчисленные ложки и плошки, предметы труда и быта? Благо бы Брейгелю был мил и приятен этот самый крестьянин, то было бы понятно такое неутолимое внимание, но ведь это же не так. Крестьянин ему так же не мил, как и солдат, и сборщик налогов, и чиновник, и мамаша с ее чадами, и прочие представители рода человеческого. Чаще всего он видит в них довольно неприятную двуногую дрянь. А рассматривает и пишет с таким интересом, в котором сквозит своеобразное восхищение. В чем тут дело, что за странность?

Зачем с таким же брейгелевским основательным удовольствием сработаны в картинах Брейгеля крестьянские одеяния, рыцарские доспехи, вооружение ландскнехта, женские наряды, детские игрушки, строительные инструменты и приспособления, алхимические и научные приборы, музыкальные инструменты и прочие объекты материальной культуры? Исследователи не устают изумляться точности изображений и энциклопедической широте в описании материальной культуры шестнадцатого века в живописи Брейгеля. Притом вещи изображены не столько в виде натюрмортов, сколько в сценах человеческой деятельности, также изученной с величайшим интересом. Более того: с увлечением, доходящим до восторга. На что же обращен этот самый восторг? Ведь человек как таковой вовсе не вызывает восторга нашего художника.

Брейгель должен был годами и без устали наблюдать, рассматривать и исследовать эту самую деятельность, ибо он детально понимает самые разные ее аспекты: он прилежно изучает и воспроизводит все виды сельскохозяйственных работ, все известные приемы приготовления пищи, домашние работы, занятия детей в школе, праздничные обычаи, религиозные ритуалы, приемы владения оружием и тактику боя. Охотничье дело знает. Как варят пиво, знает. Как лекарь лечит зубы или ставит припарки, тоже знает. Как лошадь запрягают, тоже знает. Он все эти вещи внимательно наблюдал и с интересом запечатлел. Но не станет же художник так детально изучать разные стороны и моменты реальной жизни людского рода, если они не интересны. Если не любишь, так и не станешь особенно вникать, как и что делается людьми. Если же любишь, то холишь и лелеешь, изучаешь и хранишь память о делах и событиях жизни человеческой.

Брейгель людей не сказать что любит, но притом любит писать труды и дни, праздники и будни человеческой жизни. Зрелище, с точки зрения разума и морали, чаще всего ужасное, бессмысленное и предосудительное, или в лучшем случае жалкое и потешное, а он, Брейгель, вроде бы восхищается. Это видно по самой живописи.

Живопись, так сказать, притворяется, что она простая, что художник просто раскрашивал фигуры и вещи локальными цветами, как маляр раскрашивает табурет или забор. Но если рассмотреть белый снег, коричневые или черные камзолы, молодую зеленую поросль на лугу, облака в небе, поблескивание рыцарских доспехов, заплесневелые бочки, то мы обнаружим изысканные лессировочные смеси, наложение прозрачных тонких пленок-слоев друг на друга. Это просто праздник для глаз.

Живопись утонченна и внешне непритязательна, как бывает демократичным и естественным истинный аристократ. Картина ласкает глаз. Тут зрелище для воспитанного глаза, который умеет видеть и радоваться увиденному. Писать так означает писать без скуки, писать с радостью и упоением.

Макс Дворжак безжалостно заметил в своей статье 1920 года, что луврская картина Брейгеля «Калеки» вызывает у нас ассоциацию с семейством ядовитых грибов. Это означает, по всей видимости, что при взгляде на этих самых «Калек», а также на «Слепых» из Неаполя и прочие работы художника мы не можем избежать ощущения опасения и неприязни, настороженности и даже, если угодно, некоторого омерзения. Но притом, как это ни странно, мы и сочувствуем этим тупым, несчастным, обреченным двуногим скотам, и даже склонны увидеть в них трагедию нашего собственного бытия. Это мы падаем в провал, увлекаемые теми, на кого мы полагались, за кем шли. Это мы потеряли руки и ноги, теперь никому не нужны и обречены просить подаяние под неприязненными взглядами сограждан. И хоть мы склонны презирать этих брейгелевых людей, но не можем им не сострадать.

Сострадать ядовитым грибам, большим опасным обезьянам? Суметь поставить себя на место всякой дряни, которая портит лик мироздания? Каким-то образом художник сумел привести нас к этому. Его художественные средства очень богаты: он владел и приемами монументальной идеализации в итальянском духе, и владел давним опытом северного пантеизма, и умел показать обширную панораму природы и разлитые в ней следы человеческого присутствия.

Исследователи показали, какими способами Брейгель добивался от нас, зрителей, реакции сострадания и даже слияния с картиной, в которой изображена неприятная история, отвратительная катастрофа, происходящая с несчастными и ни к чему хорошему не пригодными людьми. М.В.Алпатов описал в своем знаменитом эссе, посвященном картине «Слепые», каким образом стройный ритм шагов вереницы слепых переходит в сбитый и ломаный ритм неумолимого падения в яму, притом мы сами, зрители этой неапольской картины, вовлекаемся в происходящее и как бы зрительно и ритмически «сцепляемся» с этой гроздью фигур человеческих, беспорядочно падающих в яму на своем пути.

Однако ведь это само по себе не так уж и необычно. Посочувствовать несчастному бродяге, к которому нам и приблизиться противно, мы подчас способны даже в нашей реальной жизни. Для этого даже не надо быть таким тонким знатоком ритмов и движений, композиционных законов и прочих ухищрений искусства, как Брейгель. Необычно то, что он добивается от нас такой реакции на свои картины, которая вообще с логической точки зрения совершенно немыслима.

Мы смотрим на картины Брейгеля, и понимаем, что это хорошо. Нам хорошо смотреть на это, а художнику хорошо было писать это. Там в картине тупые морды, обжоры и лентяи, недоумки и убийцы, ничтожества и жулики, нерассуждающая чернь, жалкие существа, а выражаясь словами Леонардо да Винчи – наполнители нужников. В лучшем случае – несчастные калеки и обездоленные слепые, которых мы способны пожалеть (с некоторым неизбежным отвращением к этим тупоумным и нечистоплотным собратьям). Торжествуют глупость и преступление, животность, низость и смерть. Или бессмысленное, ни к чему не ведущее, неискупимое и никого не могущее спасти страдание. Страдание без просветления. Это видно по картинам. Но вот парадокс: все равно хорошо и радостно смотреть на эти физиономии и фигуры, на их подлые или бесполезные занятия. Композиция Брейгеля затягивает и опьяняет наш вестибулярный аппарат, а его живопись ласкает глаз. И не может тут быть просветления по логике вещей, а оно тем не менее наступает, и отходишь от картин Брейгеля с чувством внутреннего очищения и печального успокоения души.

Тут эффект шекспировского типа. Это счастье, это радостно и весело -- рассматривать самые горькие и жуткие картины Брейгеля, прослеживать самые ужасные перипетии в пьесах Шекспира.